прибывшего к нему Эйнштейна формулу создания мира, ученый обращает внимание на ошибку, Господь устало отвечает «да я знаю»; здесь важнее даже не признание ошибки, а фатализм, которым пронизаны слова Всевышнего).
Люди, о которых говорю, были движимы в этом созданном по ошибке мире сердечным умом и здравым смыслом. Именно такими были, я думаю, Магда Алексеева и Людмила Региня.
Помню, вначале шестидесятых молодая журналистка Люда Региня на квартирном сборище читала нам, компании коммунаров-старшеклассников, письмо Федора Раскольникова Сталину. Мы были знакомы уже года два, она нам доверяла, но риск при любом раскладе оставался. Погубить карьеру можно было в одно мгновенье, а для журналиста, лишенного права публиковаться, в отличие, скажем, от поэта, это гражданская смерть.
Но я сейчас не только об отваге. Была ли эта акция антисоветской? Для властей, несомненно. Однако по сути это было высказыванием против сталинщины, осуждение которой было еще свежо в обществе. Раскольников писал именно об этом, не ставя под сомнение ни Ленина, ни революцию, ни социализм. Напомню: «Над гробом Ленина вы принесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить как зеницу ока единство партии. Клятвопреступник, вы нарушили и это завещание Ленина…Вы – ренегат, порвавший со вчерашним днём, предавший дело Ленина…Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции».
Вот еще нюанс, едва ли видный издалека: то, о чем писал Раскольников, еще недавно можно было прочитать в «Правде». Криминалом являлись не слова, а источник. Письмо шло самиздатом. Этого было достаточно, чтобы читавший его публично журналист был лишен профессии и даже свободы.
Тут, впрочем, уже речь о криминале в его советской трактовке. Однако и человек ни в чем не уличенный, принимающий правила игры, но внутренне свободный, всегда был на подозрении. Начальство его не любило. Магда Алексеева, спустя годы, вспоминая о ненавистном пути по Суворовскому проспекту к Смольному, задается вопросом: «Почему меня все время выгоняли? Все-таки это странно. Меня, так любившую работать?»
Характерно это сохранившееся на всю жизнь недоумение. Хотя странного в этом как раз ничего не было. Да и Магда Иосифовна, конечно, втайне это чувствовала, а в мемуарах призналась: «…жизнь вокруг была не настоящей, с не нами выдуманными абсурдными правилами». Она это сполна испытала на себе, потому что среди рядовых журналистского народа была первой.
Где бы она ни работала («Скороходовский рабочий», «Ленинградский рабочий», журнал «Аврора») казусные ситуации чередовались с требованием доноса, выволочкой в Смольном или увольнением. Так от нее потребовали письменного отчета о встрече редакции с Виктором Соснорой, только что вернувшимся из Парижа. Отчетом были недовольны – сексот сообщал сведения интереснее. Однажды в том же, кажется, «Скороходовском рабочем» была пропущена буква «о» в слове «поезда». Во фразе, представьте: «Поезда, автобусы, самолеты с экскурсантами спешат на родину Ленина». А еще, представьте, в столетний юбилей Ленина, с которого и начался предсмертный буфонный психоз власти. Об этом вспоминает одна из сотрудниц редакции Татьяна Дурасова: «Помню, как в ломбарде на Петроградской стороне, где пестрели указатели „Золото в залог“, „Меха в залог“ и т. д., все затмевал аршинный лозунг: „Ленинизм – залог наших побед“. А в больнице имени Коняшина на Московском проспекте, куда я ходила навещать свою сестру и где в хирургическом отделении на костылях и в инвалидных колясках едва передвигались больные, висел плакат „Ленин и теперь живее всех живых!“».
Случались вещи и более серьезные. Например, положительная рецензия на спектакль Товстоногова по повести Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы». Вот тут уже было включено партийное слово «беседа». И ведь упрекнуть-то могли только в отсутствии партийной интуиции. Потому что спектакль был выпущен, то есть прошел партийную цензуру, однако руководитель газеты обязан был знать и понимать, что партии он не по нраву.
На дворе зима 75–76 годов. Зима, по выражению Маяковского, «здорова». Снег слежался в лед. На этом льду поскальзываются и самые бдительные постояльцы советского общежития – от Кремля до самых до окраин. Дальше должно быть только веселее. События, развернувшиеся в «Авроре» в начале восьмидесятых это подтвердили.
Вообще-то Магда была влюблена в газету и на должность ответственного секретаря журнала попала не по своей воле. Я знаю только еще одного такого принципиального и страстного газетчика – Симона Соловейчика. Журнал что? – говорил он, – написал и ждешь несколько месяцев. В газету днем написал, назавтра утром вынул из почтового ящика. А запах свежих газетных полос! Ну, и так далее.
Однако стиль отношений, я думаю, у нее и в журнале остался прежний. Работавшие с ней журналисты рассказывают, что она собирала сотрудников, как магнит: отбирала на интуиции, притягивала, организовывала, вовлекала.
Так и в «Авроре» подобралась компания, команда и образовался, если хотите, дом. С мрачным хозяином во главе, но что делать? Лодке, чтобы плыть, тоже необходимо сопротивление. Это рождало даже некоторый азарт, вводило знакомую по драматургии интригу – слугам необходимо надуть хозяина. На комедию это вряд ли походило, но бывало весело.
Приходили к нам в гости Окуджава, Крымова, Герман, молодой Додин со своим театральным курсом. Горышин гутапперчиво разводил в улыбке губы, старался быть любезным, а волю раздражению давал только вечером, крепко выпив. Так и в ЦДЛ, где мы с ним оказались, не помню по какому поводу, разражался гневно презрительными тирадами перед висящими в фойе фотографиями Астафьева или Белова, с которыми по трезвости вел себя угодливо, в публичных выступлениях называл друзьями, но завидовал смертельно. Ради справедливости надо сказать, что Глеб Александрович был одаренным прозаиком, первые его публикации вызывали недовольство партийных критиков и интерес читателей. Что случилось дальше, не знаю. То ли критика оказалась убедительней читательской симпатии, то ли такой путь к славе представлялся вернее и короче.
Выбор авторов, понятно, у всех журналов был одинаков. Всякий член союза писателей имел право и качал права. Тексты многих были вредны для