освобождались от креплений; затем я уловил очень слабые и, казалось, далекие, но нарастающие, когда мой слух подстроился, приглушенные звуки фортепьяно.
– Пойдемте! – выдохнул де Гранден, сполз с кровати и надел сиреневый халат.
Повинуясь его указанию, я встал и пошел за ним на цыпочках через балкон и вниз по лестнице. Когда мы спустились, музыка стала яснее, отчетливее.
Кто-то был в музыкальной комнате, касаясь клавиш большого рояля тонким клавесинным туше. Это была композиция
– По-моему, это изящно, – начал было я, но поднятая рука де Грандена прервала мою похвалу; он приказал мне идти вперед.
Перед фортепьяно стояла Данро О’Шейн. Ее длинные пальцы цвета слоновой кости перебирали клавиши, а пушистые рыжие волосы струились по обнаженным белым плечам, как расплавленная бронза. От мягко вздымающейся груди до согнутых ступней она была задрапирована переплетением черной шелковой ткани, которая подчеркивала изящные изгибы ее бледного тела.
Когда мы остановились у дверного проема, сладкие германские звуки резко прекратились; пальцы девушки начали ткать извилистые узоры по клавишам, словно их бледная гладь своим колдовством должна была вызвать дух из другого мира, и комната внезапно заполнилась чувственной макабрической темой в си-миноре, красивой и соблазнительной, но в то же время отвратительной. Нежно покачиваясь в ритме безумной музыки, она повернулась лицом к нам, и я увидел, что ее глаза закрыты, длинные ресницы на бледных тонких веках спокойно опущены.
– Посмотрите! – тихо воскликнул я. – Посмотрите, де Гранден, она спит, она…
Быстрое движение его руки остановило меня. Он тихонько прокрался по покрытому ковром полу, наклонился вперед, пока его лицо не оказалось в нескольких дюймах от девушки, и пристально посмотрел в прикрытые глаза. Я видел, как маленькие синие вены на его висках раздувались и пульсировали, а мускулы шеи сжимались от физических усилий, которые он совершал, чтобы спроецировать свою волю в ее сознание. Его тонкие, жесткие губы двигались, образуя беззвучные слова, и одна из его маленьких белых рук медленно поднялась с согнутыми кончиками пальцев, как бы наматывающих нитку из невидимого мотка, задержалась на мгновение перед ее лицом, затем медленно двинулась назад скользящими, поглаживающими движениями.
Постепенно, в медленном диминуэндо, нечестивая, сладострастная мелодия подошла к концу, и тихое вибрирующее эхо затихло. Все еще с опущенными веками и мягко раздвинутыми губами, девушка поднялась от пианино, мгновение поколебалась, затем медленно вышла из комнаты скользящим шагом. Ее худые обнаженные ноги бесшумно проходили сквозь воздушный поток, когда она тихо поднималась по лестнице.
Безмолвно, в каком-то благоговейном трепете, я наблюдал, как она удаляется по изогнутой каменной лестнице, и собрался высказать свое мнение, но резкое восклицание француза заставило меня замолчать.
– Быстро, друг мой, – скомандовал он, погасив высокие двойные свечи, горевшие рядом с фортепьяно, – пойдемте наверх. Если я не ошибаюсь, там есть то, на что стоит посмотреть!
Я последовал за ним по лестнице, вниз по первой галерее ко второму пролету и вниз по верхнему балкону в пустую страшную комнату мисс О’Шейн, используемую как студия.
– Ах, – выдохнул он, чиркнул восковой спичкой и зажег свечи перед мольбертом, – разве я не говорил?
Когда пламя свечей скакнуло горящими точками в неподвижном воздухе комнаты, я направился к эскизу, а затем сделал шаг назад, и его яркость проступила. Картина изменилась по сравнению с тем, какой мы ее видели раньше вечером. На переднем плане фигура с капюшоном была четко нарисована, и это был уже не монах, а одержимый воин в латах с длинной белой накидкой поверх доспехов, и белый надвинутый капюшон наполовину скрывал его тонкое бородатое лицо.
Лицо… там, где раньше не было ничего, – тонкое, вульгарное, злобное, с жестокими глазами, которые с ненавистью взирали на распростертую фигуру перед ним. Поднятая рука, – не было никакой руки, когда мисс О’Шейн показывала нам рисунок после обеда, – теперь была вытянута вперед, а пальцами в железной перчатке он держал ножку чаши, прекрасной тюльпанообразной хрустальной чаши, словно он проливал ее содержимое на полированный камень, которым был выложен пол на картинке. Еще одну вещь я заметил, пока мой взгляд не переместился к женской фигуре: длинный красный страстной крест на белом фоне был перевернут, длинная часть направлена вниз, поперечина опущена. Увидев это, я смутно припомнил, что в те времена, когда рыцарские ордена процветали, герб рыцаря переворачивали, если он был разжалован из рыцарства как недостойно хранящий традиции.
То, что было грубыми очертаниями яслей, теперь стало четким изображением алтаря с распятием, но без фигуры, с расплывчатыми очертаниями чего- то, напоминающего летучую мышь с распростертыми крыльями.
На переднем плане перед алтарем был образ, теперь детально прорисованный: женщина судорожно склонилась, подбородком и грудью, коленями и локтями плотно прижимаясь к камням; просящие руки были вытянуты вперед, ладонями вверх; волнистые волосы устремились вперед, как шлейф дыма под порывом ветра, и заслоняли лицо.
А что было на заднем плане, ведущем к святилищу? Сначала я подумал, что это чаша для пожертвований, но второй взгляд показал мне, что это была
