сдавило ей шею под самым подбородком.
А Сармат перехватил кинжал – и раскроил ей горло одним отточенным, привычным движением. Потом отпустил. Малика сжала рану, и между пальцев хлынула пузырящаяся, вязкая кровь. Запятнала грудь, подушки и простыни – судорога выломала ей руки, выпростала ноги. Прошлась по сухожилиям каленым железом: больно, больно, боль… и ничего не стало, кроме боли. Из мира вытекла вся краска, оставив после себя лишь тьму. Исчезло ощущение тепла, притупились отчаяние, страх и гнев – была княжна, гордая и статная, но вёльха, живущая в недрах колдовской горы, соткала ей смерть.
В горле Малики булькнул последний вдох. Грудь взметнулась и застыла, а черные, будто угли, глаза затянуло стеклянной пленкой. В зрачках отразились огненные сгустки, танцующие в лампадах, – они напоминали змей.
Сармат, сидя у края постели, почесал уголок рта рукоятью кинжала. А потом поднялся и зло сплюнул под ноги. Обхватил оцарапанную шею, оглянулся: лежала Малика Горбовна, прямая, со вскинутым подбородком. Ее руки раскинуло на простынях. Волосы рассыпались медовыми волнами, и Сармат коснулся их кончиками пальцев.
Эх, сволочь, какая была красивая. Горло перерезал, а все равно – красивая, будто на алтаре. В смерти – торжественная, только чуть нахмуренная, с напряженно вытянутыми стопами.
Сармат нежно стер с ее щеки кровавую кляксу.
Он даже не сильно ее изуродовал: красный серп, растекшийся по коже. Не рваная рана от уха до уха. Кажется, княжна была одета так же, как в ту ночь, когда марлы собирали ее к жениху, – Сармат помнил эту рубаху, длинную, с бронзовым шитьем по вороту и рукавам. Ткань отдавала медовой желтизной. Все, как в первую ночь, только вместо алого шнурка, некогда обвивавшего его жене запястье, – пятна крови.
Медовый и алый. Цвета Гурат-града.
Круг замкнулся. Колесо года продолжило свой ход.
Сармат невесело усмехнулся. Знал ведь, что так выйдет, знал, а все равно поступил по-своему. Будто надеялся, что ухватит свою смерть за холку и поглядит, чьи у нее глаза. Ему следовало убить княжну гораздо раньше, как убивают диких зверей, чьи логова были разорены, – надо же, мстить надумала. Дура. Не хотел ее гибели раньше срока, так нет же, напросилась.
Нет, Малика Горбовна, – губы сломались в ехидной усмешке. Смерть Сармата еще юная и беспечная, она гуляет в полях далеко отсюда. Если ему нужно каяться, то не перед тобой. И не к твоим коленям склонится его буйная голова – спи, Малика Горбовна, долго спи.
Сармат наклонился и ласково поцеловал ее в лоб.
– Что твоя жена, Хозяин горы?
Хиллсиэ Ино не нуждалась в ответе. Сама ведь напророчила. Она сидела на длинном, застланном полотном сундуке – прямая и важная, в рогатой кичке. Убранная самоцветами и облаченная в свои лучшие одежды: лен и бархат, расшитые цветами мака и левкоя. На пол стекал длинный пояс. Летели узоры: корабли и косматые ветры.
Сармат сощурился, будто ему стало больно смотреть на блестящую, торжественную вёльху. Словно невеста на второй день свадьбы.
– Жена моя мертвая, – пожал плечами. – Как и ее город.
Еще одна история готова. Хиллсиэ Ино прикрыла веки и удовлетворенно заурчала. Но правое веко не закрывалось до конца, и на Сармата стеклянно посмотрел второй, совершенно черный глаз. Полоснул из-под редких ресниц.
– Ну да что мы о ней, бабушка. – Сармат пристукнул об пол носком сапога. Он уже был полностью одет – золото, медь, киноварь. Зажимы на косах, дорогая рубаха и узорный кушак, обвивающий стан. – Эта ночь была длинной. Расскажи, что ты видела.
– О. – Дряблое лицо дрогнуло – одновременно сочувственно и насмешливо. Ведьма обнажила нехорошие зубы. – Что видела, то тебе не понравится, Хозяин горы.
В голосе – не ехидство и не грусть, нечто между. Пальцы Сармата пробежали по подпаленной рыжей брови – попытался отвлечься, пусто глядя вперед.
– Говори.
Вёльха по-хозяйски разложила руки на сундуке. Она сидела, будто княгиня на престоле, и смотрела на Сармата снизу вверх. В этот день Хиллсиэ Ино знала больше, чем кто-либо, больше, чем она сама в любой другой день в году. Хозяин горы казался ей неразумным, бедным дитем – скоро ты оставишь свои богатства. И забудешь про своих женщин – такое придет время.
Хиллсиэ Ино по-кошачьи склонила голову вбок.
– Твой брат жив, Хозяин горы.
– Еще бы, – фыркнул Сармат, не выдержав. Отпустил бровь и расправил плечи. – Мой брат – огромная глыба камня. Что ему сделается?
Вёльха мягко улыбнулась. Глупое, взбалмошное дитя. То жестокое, то ласковое – разве Ярхо-предателя можно считать живым?
– Я говорю о другом брате.
О том, кто хотел взять с Хозяина горы виру – не самоцветами, не женами, а его буйной головой.
Сармат понял. Все понял и оттого покачнулся, оттянув пальцами ворот рубахи. К лицу прилил жар.
