исключая воды, я отношусь с предубеждением.
– А как же «наше всё»?
– Ты о чём?
– Ну, как «о чём»? О национальном русском напитке.
– Свят, свят, свят. Не поминай всуе. То есть к ночи. Лучше расскажи, чем порадуешь меня сегодня ты.
– Я-то? Как обычно: шишки мятные, весьма ароматные.
– Сатива, индика?
– Белла-дон-на.
– У-у-у-у… Давай обнимемся у трипа, мы не увидимся уже…
– О чём и речь…
– Ну что – банкуй. Священнодействуй.
Настала кратковременная тишина. Слышно было, как выстукивается и продувается деревянная трубочка, как шуршит бумага. Миша внимательно, затаённо слушал – и астрономов, и себя.
– Итак, – произнёс ценитель сухого молодого испанского вина, – скажи мне что-нибудь на прощанье.
– Даже не знаю, что сказать…
– Тогда скажу я: слава отцу нашему, Макаронному монстру, и святому Ктулху…
Ценитель выдохнул, как выдыхают перед употреблением водки, и, видимо, уже успел присосаться к трубочке, когда Миша сделал рупор из ладоней и громко произнёс голосом былинного старца:
– Звёзды нариков не лю-ю-юбят!..
С холма астрономов послышался кашель, затем хлопки ладони по спине. Как только наступила тишина, Миша закончил реплику с мудро опадающей интонацией:
– Космос нарику не бра-а-ат!..
– Прошу прощенья за мой французский, кто это там такой вякает до хера умный? – поинтересовался, откашлявшись, ценитель сухого молодого испанского вина.
– По-моему, это… – тихо начал его приятель, но Миша не расслышал, что было сказано дальше, потому что заговорил снова сам:
– С тобой, свинья, не вякает, а разговаривает дух покойного Тихо Браге, трагически погибшего при неизвестных обстоятельствах от разрыва мочевого пузыря по вине таких, как ты!
Ценитель негромко обратился к приятелю, не к Мише:
– Ладно, чё. В семье не без урода. Сидим, курим. Если в течение минуты не заткнётся – звоним старшему, пускай отшлёпает его по заднице.
Сказанное вывело Мишу из себя. Он встал и закричал:
– Не трогай мои звёзды своими заплывшими вооружёнными глазками! Мои звёзды ничего тебе не скажут! Ничего!
Он быстро спустился, почти сбежал с холма, пробил, сломав несколько веток, стену густых зарослей, и сразу очутился в тихом свободном пространстве, образованном двумя такими стенами. Он ощутил под ногами что-то сухое и в то же время мягкое, как будто живое, и немного испугался, но быстро понял, что это влажная земля, покрытая множеством опавших листьев. Поглядев вперёд, он увидел путь, усеянный этими листьями и посеребрённый луной, а чуть подняв глаза – увидел и саму полную луну, иссечённую ветками.
Он пошёл по этому чешуйчатому пути, огибая подножия холмов и не позволяя себе ни о чём по-настоящему задуматься; ему хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше: он, этот путь – и больше ничего.
Но вскоре путь побледнел и раздвоился, прежние стены зарослей расступились, и на распутье Миша упёрся в новую такую стену, закруглявшуюся влево и вправо подобно стене шатра. За плотной сетью ветвей светился костёр, слышались голоса мужской и детский, прерываемые смехом сразу нескольких людей разного пола и возраста.
Стараясь не быть обнаруженным, Миша подкрался вплотную к шатру и стал свидетелем всего, что в нём происходило.
Внутри шатра находилась поляна – ровная и действительно почти идеально круглая. В отдалении от огня поблёскивала палатка, в которой, возможно, кто-нибудь уже спал. Слева и справа от костра на больших брёвнах сидели люди.
На левом бревне сидели трое взрослых: грузная женщина в камуфляже, широко расставившая ноги, обутые в высокие берцы, и неторопливо подносившая ко рту сигарету, коренастый активист и уютно вжавшаяся в него небольшая женщина, одетая, как студентка семидесятых годов на фотографии «с картошки». Миша не мог припомнить, чтобы эта женщина была в автобусе, но её лицо показалось ему очень знакомым; впрочем, хорошо разглядеть её он не мог.
На правом бревне сидели трое детей: мальчик лет двенадцати, девочка лет десяти и мальчик лет семи. Старший мальчик, спортивного телосложения, по-взрослому постриженный, с берцами большего размера, чем у грузной женщины, был заметно взволнован.
