Последние слова Сеня говорит с тёплой задумчивой улыбкой. Кажется, он немного пьян; он вспомнил своих смешных друзей и подумал о том, как хорошо, что они есть.
– Я им теперь скажу, – продолжает Сеня, улыбаясь. – «Есть у меня один знакомый парень, которому двенадцать лет, он вам так сыграет, что вам после этого стыдно будет гитару в руки брать». Дай пять, – заканчивает Сеня, жмёт мою руку, и мы идём в дом.
Как мы уходили из гостей, что сказал Сеня мне на прощанье – я уже не помню. Тот день, хоть и радостный, был всего лишь одним из многих, он не казался настолько важным, чтобы запоминать его во всех подробностях.
Кажется, в автобусе родители немного поговорили о Сене. Оба отметили, что редко сейчас встретишь человека его возраста с таким ясным и открытым взглядом, с не загаженной речью и здоровым уважением к старшим.
«Нашлась бы ещё девушка, которая всё это оценит», – сказала мама не без доли грустного сомнения в том, что такая девушка найдётся.
После этого Сеня напомнил мне о себе всего два раза.
Сначала тот самый приятель, который справлял день рожденья, зашёл к нам в гости и передал мне от него подарок. Это были две кассеты, помещённые в один необычно вытянутый подкассетник. «Rock-n-roll 50-60s». Я в тот же день прослушал эти кассеты. Музыка мне не очень понравилась: какие-то малоизвестные имена, однообразные рок-н-ролльные ходы, навязчивый танцевальный задор, мало гитары, много клавиш и духовых. Эти песни не выдерживали никакого сравнения с «Битлз». Но из уважения к внимательному Сене я прослушал кассеты ещё пару раз.
А несколько месяцев спустя я узнал, что Сеня погиб. Если не ошибаюсь, он перегонял для друга иномарку из какой-то западноевропейской страны; то ли не справился с управлением, то ли уснул за рулём.
Я не сильно переживал из-за его смерти. Естественный эгоизм благополучного юноши стоял в те дни прочной стеной между моим сердцем и чужими трагедиями. Сенина смерть показалась мне событием довольно обыкновенным, я бы даже сказал нормальным. Будто не разорвались в момент катастрофы его внутренние органы, не сокрушились кости, – а просто Сеня сделал шаг отсюда туда. Казалось, так же легко он может сделать шаг обратно.
И я забыл о нём надолго, а вспомнил лишь несколько месяцев назад, то есть не менее семнадцати лет спустя после его смерти.
Я сидел на скамейке у городской площади, наполненной людьми по случаю выходного дня. Все эти люди чем-то занимались (ели, смеялись, ударяли пластмассовым молотом по «наковальне» с электронным датчиком, показывающим силу удара) или куда-то шли, а я неподвижно наблюдал за ними.
Самозабвение, с которым большинство представителей человечества отдаётся потоку жизни, давно занимает мои мысли. Сам я утратил это самозабвение, как невинность, лет, наверное, в семнадцать. Я начал смотреть на мир и на себя самого сверху, со стороны, из засады. Долгое время это казалось мне несомненным достоинством, привилегией творческого человека. Однако постепенно данная «привилегия», кажется, выродилась в совершенное неуважение к жизни. Я перестал верить в важность поступка и необходимость труда, я перестал воспринимать красоту как простое чудо, разлитое в жизни; красота сделалась для меня предметом мучительного завоевания. Едва заплакав о чём-то, я начинаю думать о том, как я при этом выгляжу, и слёзы мои мгновенно высыхают. Я не могу забыть себя, даже когда этого требует элементарная порядочность.
Самое странное, и где-то страшное, что я уже ни на что никогда не променяю свою засаду. По сути, эта засада – единственное, что у меня на сегодня есть. По сути, засада – это я сам. Выйти из неё означает для меня лишь одно: стать одним из них.
Я взглянул на кишащую массу горожан и сказал себе: «Нет. На это я не соглашусь никогда».
Мне стало страшно от того, насколько глубоко я стал презирать людей. Мне захотелось, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто сможет наконец примирить меня с ними, и тут из темноты моей памяти неожиданно, и как будто беспричинно, вышел Сеня. Он появился в своей блестящей рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей – поэт без стихов, гений без намёка на талант.
Я так ясно осознал, что этот человек жил на земле, – брал из моих рук гитару, говорил со мной, глядя на меня своими внимательными глазами, заходил в музыкальный магазин, чтобы купить для меня кассеты, – что несколько секунд я пребывал в полной уверенности: с меня в жизни хватит и того счастья, что я его знал.
Вряд ли эта уверенность будет понятна кому-то ещё; я и сам вижу, что мой скромный рассказ о Сене не даёт для неё веских оснований, да и пребывал я в ней, как уже было сказано, всего несколько секунд. Но с этой уверенностью мне было так хорошо, словно вдруг исчезла необходимость за что-либо бороться, словно теперь я мог просто жить.
Бабочка
Настроение моё не задалось ещё с электрички. Эти их вопросы: «что с тобой?» «чего надулся?» «чего сидишь весь такой угрюмый?» Эти их уверения в том, что надо «быть проще», «не загоняться», и ещё: «ловить позитив». После «позитива» я не выдержал и сказал им:
– Слушайте-ка, ребята, не лезьте ко мне. Вам надо быть проще – пожалуйста, будьте. Надо ловить «позитив» – пожалуйста. Только этот «позитив» может и слепой крот в норе ловить. Сидеть там во тьме, жрать корешки – и ловить. Вот и весь ваш «позитив». Вбили слово дурацкое себе в голову и сидите, как матрёшки, долдоните: «позитив», «позитив».
Тут кто-то говорит:
– Да никто не спорит, ты у нас самый умный, конечно. Только другим-то зачем настроение портить?
– Вообще-то, – ответил я, – всю эту балалайку начали вы, а не я. Я просто сидел вот так, скрестив руки, и молчал, ни к кому не лез.
