накормил!
– Никитишна, ты ужель собралась? – всплеснула руками соседка по торговым рядам, дородная баба, с рябым, изъеденным оспой лицом.
– Ну, – кивнула Никитишна, вытирая прилавок влажной тряпицей. – Вечор близок, а покупатель-то хде? Одна шантрапа. Ты, Марья, долгонь ишшо будешь?
– Да постою, – толстуха веткой акации шуганула мух от поджаристых, золотистых лепешек.
– Соломихе передай – завтрева буду.
– Передам.
– Итить можешь? – спросила Никитишна мать.
– Попробую, – мамунька неуверенно улыбнулась.
– Сюды дай, – торговка вырвала у Андрейки корзинку, которую он хотел понести и хоть такой малостью отблагодарить замечательную и добрую тетку. – Пуп надорвешь, выискался здоровяк – мать твою так. За мною чапайте.
Рынок отдалился, утих. Дышалось свободнее, спала дневная жара. Торговка вела по сонным, обмершим улицам, охала, поминала ушедшие в прошлое сытые, безбедные дни. Ругала войну, белых, красных, зеленых, царя Николашку и юнкеров, но как-то беззлобно и по привычке. Андрейка пару раз ловил ее взгляд: оценивающий, колючий, чужой. Спрашивала, откуда они и есть ли родичи.
Звали тетку Клавдией Никитишной Сомовой, жила она в полуверсте от Троцка, на уединенном хуторе с мужем, которого уважительно величала Петром Степановичем. Андрейка шел, придерживая мать под руку. Совал хлеб, да она отказалась, коротко мотнув головой. Горбушка была подсохшей и черствой, такую долгонько можно жевать, продлевая сладкое удовольствие и катая крошки на языке.
К хутору добрались в молочных, задумчивых сумерках. Солнце напоролось на землю и испустило дух всполохами кровавого, мертвящего округу заката. Небо посерело, нахмурилось свинцовыми перьями облаков, из угрюмых оврагов и балок поползла темнота, норовя цапнуть Андрейку за пятку холодными костлявыми пальцами. С накатанного шляха свернули на заросшую стежку. За полем, среди тополей и осин проступила черная крыша. Ощутимо тянуло удушливой, противной вонью горелых волос.
– Петр Степаныч теплину жгеть, – словно извиняясь, обронила Никитишна. – Мусора страсть развелось.
Хутор вывалился из сумрака грудой построек: приземистых, кособоких, сложенных из толстенных бревен, обнесенных высоким плетнем. На мшистых кольях безглазыми черепами торчали колотые горшки. Никитишна отворила калитку, Андрейка шагнул и испуганно вскрикнул. Звякнула цепь, навстречу с угрожающим рыком дернулось большое и страшное, блеснули желтые зубы. Со страху почудилось Андрейке, будто на цепи сидел человек.
– Тю, сатана, пшел отсель! – закричала хозяйка, послышался мягкий удар. Существо взвизгнуло и нырнуло в низкий сарай, провонявший влажной псиной и скисшей едой. По двору стелился сизый в сумерках дым. Андрейку затошнило от запаха жженых костей, тряпок и еще чего-то, удушающе гнилого, липкого, сладкого. За пеленой дыма зловеще подмаргивал оранжевый огонек, окутанный призрачным хороводом зыбких теней.
– Ты, Клавдия? – утробным басом донеслось от костра.
– Я, Петр Степаныч, – пропела торговка, и в голосе ее Андрейке почудился страх.
– Кто с тобой?
– Странники, баба с мальчонкой. Приветим их ради Христа.
– Опять за свое? – одна из теней колыхнулась, оформившись в здоровенную фигуру с палкой в руках. – Чего ты их водишь? Самим нечего жрать.
– Неудобно, пойдем мы, – прошептала маманька.
– Он энто шутейно, – вымученно улыбнулась Никитишна, сверкнула золотым зубом и умоляюще пропела: – Мальчонку жалко, Петр Степаныч, ведь пропадет. Мягонький он. Им на ночку всего.
– Тьфу, – сплюнула тень. – Сказано, баба – дура, дура и есть. Привечай голодранцев, пущай объедают, из глотки последнее рвут. – Палка с силой ткнула в костер, взметнув в темное, прокопченное небо сноп жгучих, огненных искр.
– Храни тя Бог, Петр Степаныч, – хозяйка подтолкнула гостей к дому и заворчала вполголоса. – Нажег, навонял, а бельишко не додумался снять. Погубит бельишко. Ну мужики…
Никитишна, жалостно охая, принялась сдирать развешенное по веревкам белье. «Сказывала, вдвоем живут, а стирано на десяток», – удивился Андрейка. Рубахи с бурыми пятнами, простыни, штаны, женское и мужское исподнее, ворох детских вещей. Соседей обстирывает? Маманька так делала… Только откуда соседи? Овраги да степь. Андрейка шмыгнул носом. От костровой вони его замутило, голова закружилась, дым ел глаза, размывая хутор и опухшие, искривленные ивы, делая все нереальным и зыбким, словно во сне. Вместе с дымом плыла вязкая могильная тишина. Не мычала корова, не возились свиньи в хлеву, не кудахтали куры, гнездясь на насест. Скотины вроде и нет, где же мясо на торговлю берут? Жутковатый дом, прячущийся во мгле на отшибе, и странные люди, пропахшие гарью, внушили Андрейке безотчетный, ознобливый страх.
Хозяйка сгребла белье в руки, толкнула шаткую дверь. В сенях темно, пахло сеном, сырой землей и мышами.
– Ступеньки тут, не расшибитесь.
Скрипнула новая дверь, дохнуло застоявшееся тепло. Мутными пятнами белели оконца, алела лампада, проявляя скорбные лики святых в убранстве из
