зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь – о боже мой! – утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идёт прахом, леса трещат под топором…»
Да уж, и впрямь «леса трещат под топором», учитывая, как вырубается вокруг вековая тайга, чтобы пустить человека к своим несметным залежам. А в целом концерт мне понравился. Не намного хуже, чем было на мероприятии в Одессе с моим участием. К тому же хоть какая-то отдушина в серых лагерных буднях, если не считать моих бесед в столярном цехе. Всё-таки отец Илларион оказался на редкость интересным и начитанным человеком.
– Откуда я знаком с трудами Толстого, Достоевского и прочих классиков русской литературы? – переспросил он как-то меня во время очередного диалога, который всё же скорее можно отнести к монологу, потому что я ограничивался редкими и короткими вопросами. – У нас при монастыре была библиотека, в которой, как это ни странно звучит, имелись и светские сочинения. Настоятель в общем-то придерживался прогрессивных взглядов, и, возможно, такие издания появились там с его ведома, но я обнаружил эти книги в самом глухом углу, причём почти новые. Ещё удивился: как это, отречённый от церкви Толстой – да в монастырской библиотеке! Читал украдкой, закрываясь в библиотеке на несколько часов, порой и о пище телесной забывая, и только на службу успевая бегать. По мне, так в Достоевском больше бесов, чем в каком другом писателе. Недаром и роман у него есть под названием «Бесы», хотя там всё подаётся в несколько иносказательном виде.
Такой вот батюшка, который ещё умудрился как-то заговорить занывший зуб простой молитвой, приложив к моей щеке свою тёплую ладонь. Как тут не поверить в силы небесные?!
– А ты крещёный? – спросил меня однажды отец Илларион.
– Да, только не с младенчества.
Это было правдой, при отце-офицере, без пяти минут коммунисте, крестить новорождённого было плохой идеей, хотя бабушка и настаивала. Крестился я уже в армии, таинство совершил наш батальонный батюшка, отец Филарет, окунув помимо меня в холодные воды Аргуна ещё двоих ребят.
– А крест носишь?
– Был у меня на шнурке серебряный образок с Георгием Победоносцем, ещё в СИЗО конфисковали.
– Тогда держи. – Запустив руку куда-то в недра ватника, он извлёк оттуда простенький, но с любовью вырезанный деревянный крестик на обычном шнурке. – Носи и веруй, что Господь не оставит тебя в скитаниях твоих.
– Спасибо, отец Илларион! – от всего сердца поблагодарил я, надевая распятие.
К середине января я уже более-менее вжился в лагерную действительность. Исподволь посещала мысль, что не так уж и плохо оттянуть весь срок таким макаром, работая грузчиком при ремзаводе и общаясь с интересными собеседниками – отцом Илларионом и Олегом Волковым. Но оказалось, урки обо мне помнили и были в курсе моего времяпрепровождения. Наверное, кто-то из наших проболтался, из тех, с кем я выходил на смену.
– А ты, слухи ходят, с попом спелся? – заявил мне однажды Туз, ковыряя спичкой в зубах.
– Почему сразу спелся? – осторожно возразил я. – Захаживаю к нему в столярку, общаемся. Чего ж не пообщаться с умным человеком…
– А мы, значит, тебя не устраиваем, умишком не доросли, – скорее констатировал, чем спросил урка.
М-да, как-то я поторопился с ответом, этим ребятишкам только дай повод прицепиться к любому неосторожно сказанному слову. А в следующий миг меня затопила злость и к себе, и к Тузу, и вообще ко всем блатным, кучкующимся в нашем бараке. Какого хера я тут перед ними прогибаюсь?! В Бутырке не испугался блатарей сразу поставить на место, что ж тут-то, очко заиграло? Потому что их больше, ежели тот же Туз клич кинет по баракам и всем скопом они меня уделают? И сколько так терпеть? Дальше-то, почуяв слабину, они только больше наседать станут. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас», – пел когда-то Макар. И хотя с его последними высказываниями после 2014-го я не всегда согласен, в песнях он частенько выдавал умные мысли.
– Слушай, Туз, у вас свои интересы, у меня свои, – стараясь говорить ровно, ответил я. – Я к вам не лезу, и вы меня не трогайте.
– А то что? – вроде как лениво поинтересовался урка, не вынимая спичку изо рта.
– Плохо будет.
И, ничего более не говоря, я отправился к своей шконке. К слову, науськанный рассказом Иллариона, я взял в лагерной библиотеке «Войну и мир», которые в прежней жизни так и не удосужился прочитать полностью, и сейчас намеревался продолжить чтение с заложенной накануне вечером третьей главы.
«Вечер Анны Павловны был пущен. Веретёна с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, – красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем – Мортемар и Анна Павловна…»
Всё-таки слабовата лампочка, всего одна на весь барак, так через месяц и зрения можно лишиться. Хорошо бы скоммуниздить где-нибудь индивидуальную керосинку. Керосин в мастерских имелся, у меня там завязались неплохие отношения с мастером Семочко, уж бутылку он может отлить. Семочко ещё недавно был зэком, сев якобы за вредительство на производстве, но минувшей осенью вышло ему послабление, и он получил свободу. Однако
