Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Я ответил, что не успеваю.

– Ну и ладно! – весело отмахнулась она. – Подготовишься экстерном. Сейчас все так делают. Нынешняя школа слишком консервативна. В ней не учат мыслить. А тебе это совершенно необходимо.

– Почему? – удивился я.

– Ну ты иногда бываешь, знаешь… слишком прямолинейным, – засмеялась она чему-то своему.

В общем, путь предстоял не близкий. Туда, обратно. А сколько еще там? – задумался я.

Умные люди всегда ходили с книгой, а я нет. У меня не было удобной сумки или рюкзака, куда можно было бы положить книгу, поэтому, шляясь, я вечно придумывал разные истории, воображал себе невесть что. Как ни странно, я довольно часто ощущал себя (в этих фантазиях) в ситуации «последнего слова», то есть в моей туманной голове не возникало четкого сюжета, а возникал лишь последний, то есть самый последний момент, как бы перед смертью, или перед казнью, или перед выходом в открытый космос, или перед последним боем, когда я должен попрощаться со всем миром и вообще как-то кому-то объяснить, что я об этом обо всем думаю.

Почему я должен был так рано умереть, мне было неизвестно, но «последнее слово» складывалось в голове легко и незаметно.

«Я ухожу, – думал я в автобусе, пытаясь протиснуться куда-то ближе к середине, – я ухожу, чтобы вам всем, оставшимся, жилось светлее и, может быть, легче. Я ухожу не с тяжелым чувством своей ненужности, нет. Я ухожу, чтобы когда-нибудь вернуться…»

Прижавшись горячим лицом к стеклу, я повторял про себя эту чушь и пытался понять, где же сюжет, который объяснит мне смысл «последнего слова», и почему оно так важно, и кто его слушает.

Вдоль московских улиц стояли деревья.

Их было много. Везде.

Желтые листья, которые вскоре должны были облететь, падали на крышу автобуса, на асфальт, на тротуар. Город двигался мне навстречу, темнея. Я ехал к ней, чтобы отдать очки.

Войдя в знакомый двор, я остановился.

Что делать дальше, я не знал, вернее плохо себе представлял. Как вежливый человек я не хотел возвращаться после того, как меня попросили уйти.

Кроме того, я боялся, что буду неправильно понят. Да и сам я боялся что-то неправильно понять.

Честно говоря, мне хотелось оставить все как есть. Ровно в том же положении, в каком мы расстались.

Мне не хотелось продвигаться дальше. Я смутно понимал, что она этого тоже не очень хочет.

Тем не менее очки должны были быть возвращены.

Я подпрыгнул и сорвал с дерева кисть красной рябины. В темнеющем дворе пацаны играли в «собачку». Двое бросали мяч друг другу, а один пытался его поймать.

Я схватил одного малого за рукав, когда он побежал за мячом в кусты. У него было испуганное лицо, когда я взял его за плечо. Я ведь был большой взрослый парень.

– Знаешь двенадцатую квартиру? – просто спросил я.

– Да, – честно ответил малый.

– Отдашь? – и я сунул ему гроздь рябины вместе с очками.

– Отдам! – заорал он и понесся в ее подъезд.

Я еще постоял за углом, посмотрел, как он выходит обратно. Выходил он пустой. Ну то есть без очков.

– Ну как? Ты удивилась? – спросил я ее, позвонив ночью из-под одеяла, чтобы мама не слышала.

– Ужасно, – почти заплакала она.

– Что ужасно? – удивился я.

– Я была в старых разбитых очках, с одним стеклом… В каком-то ужасном халате. Взрослая тетка. Представляешь, что он подумал?

– Кто? – не понял я.

– Ну кто, твой мальчик! Кто-кто… Дед Пихто! – не выдержала она и повесила трубку.

…Когда это все-таки случилось и я добился своего, она спросила меня:

– Ну что, ты доволен? Ты выполнил то, что хотел?

Я не знал, что сказать. Кто знает, чего я хотел? Может быть, я хотел только произнести свое «последнее слово»? А может быть, я хотел стать настоящим коммунистом, не по форме, а по содержанию? А может быть, я хотел, чтобы эта осень длилась немного подольше, не как всегда? Ну хотя бы чуть-чуть…

Я надел рубашку и подошел к окну.

Это и была та грусть, от которой невозможно избавиться никогда. Придя однажды, она уже не уходит.