Когда Чайлахян вернулась из туалета, режиссер быстро расплатился и ушел, сославшись на срочные дела.
– Ну чего? – мрачно сказала Чайлахян. – Договорились с ним?
– Не знаю, – сказала Кораблева неопределенно. – Странный он какой-то. Ничего про себя не рассказал. Какие он фильмы хоть снимает? Может быть, они мне совсем не понравятся?
– Понравятся, – сказала Чайлахян. – Ты ж этого так хотела. Колготки вот покрасила.
– Ну да, – вздохнула Кораблева и потупила глаза.
Надо было на что-то решаться.
– Знаешь, Лен… – сказала вдруг Кораблева, когда они вышли на улицу. – Я что-то неважно себя чувствую. Голова как-то кружится. Поеду-ка я домой. А ты?
Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома в таком болезненном состоянии и встреча у памятника Пушкину как-то сама собой рассосется.
Но та подозрительно на нее посмотрела и вдруг сказала:
– Я? Нет, а я еще погуляю! Счастливо тебе!
Повернулась и пошла к Кремлю.
Медленными и неверными шагами подходила Кораблева к памятнику Пушкину. Сердце ее немного дрожало, и вместе с тем ему, сердцу, было очень интересно – что ж за режиссер такой, дожидается он ее или нет?
Он дожидался!
– Тебя как зовут? – спросил он ласково. – Напомни мне, пожалуйста.
– Яна… – сказала Кораблева. – А вас я помню как зовут. Вы Григорий Борисович. А какие фильмы вы снимали?
Режиссер опять слегка кашлянул и сказал:
– Ну че, тебе все перечислить? Пожалуйста. «Навстречу двадцать шестому съезду партии», ну это документалка такая, о сталеварах, – пояснил он. – Художественные: «Большая путина», ну это о моряках, «Генка, Ларик и Иван Иванович», ну вот это вот детский, последний.
– А там про что?
– А там про воспитателя детского сада. Ух, какая ты любознательная! Слушай… – неожиданно сказал Григорий Борисович. – А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет.
Кораблева снова покраснела.
– Это как – «текст попробуем»?
Он достал из внутреннего кармана кожаной куртки листок бумаги с машинописным текстом, сложенный вчетверо. Она думала, что будет целая стопка, но нет, листок оказался один, какой-то сиротливый и очень замусоленный, как будто на нем ели или делали что-то еще.
Она вчиталась в текст.
«Лена
Григорий Борисович тоже смотрел на нее испытующе, как Лена из синопсиса, прожигал взглядом, можно сказать.
– Мне кажется, я немного старовата для этой роли, – несмело сказала Кораблева.
– Ну… это мне решать! – сурово сказала режиссер. – Так что, будешь читать?
Кораблева вяло начала:
– «Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот тут, на этом месте…» Ой, извините. Я ошиблась.
Григорий Борисович нервно оглянулся.
– Шумновато здесь. Слушай, а не хочешь порепетировать, поработать у меня в мастерской? Прослушивания уже скоро, надо тебе подготовиться. У меня есть мастерская, тут недалеко, на Пролетарском проспекте…
Кораблева слабо кивнула.
– Сейчас такси возьмем.
Он подошел к тротуару и, как-то нелепо размахивая листком с ролью, стал ловить мотор.
Но времена были не те. Такси так просто в Москве не ловились, тем более на Пушкинской.
Кто-то останавливался, но ехать на этот чертов Пролетарский проспект никто не хотел. Да и денег режиссер предлагал, видимо, не густо.
Кораблева стояла ни жива ни мертва. В висках у нее стучало. В голове действительно закружилось. Какое еще кино? Откуда кино? Да и кино ли?
Неожиданно режиссер подошел к ней и взял за руку.
– Поехали на метро! Тут четыре остановки!
