Недомерка из-за этого заздравно-поминального стола гнали нещадно. Время от времени он наезжал в школу, но уже не по службе, а по собственной воле, надеясь отыскать своего подозреваемого. Ему ничего не оставалось, как холить эту надежду. Из управления его поперли, для начала – в безвременный отпуск.
– С глаз моих вон долой, – напутствовал начальник. – Пока мы тебя не проверим и не установим, как ты его завалил. А лучше бы поберег силы своих товарищев и сам во всем сознался…
Начальник управления, отстраняя капитана, пытался оградить себя от идиотских подозрений минского руководства и от кособоких взглядов разномастных областных чиновников. А что он еще может? Только показать, что ведется проверка, и держать морду сейфом с грифом секретно.
И вот сидит Недомерок за дверью котельной и чутко вслушивается в поминальный гомон за столом. Он предполагал, что работники школы состоят в преступном сговоре и прячут Льва Ильича из злобной неприязни к органам и к нему лично.
Это было не первое поминальное веселье в честь Льва Ильича и, конечно же, не последнее. Йефа вспоминали чуть ли не каждый день, и совершенно естественным образом всякий вспомин рождал идею выпить за это самое дело, чтобы вспомнить уже не мельком на бегу, а по- настоящему и вразумительно. Так продолжалось изо дня в день и довольно долго, нарушая устоявшийся многими годами школьный распорядок.
– Пора, мужики, это дело притормозить, – решился Федор Андреевич урезонить школьных работников. – Сами знаете, я к Ильичу всегда был всей душой, но это ни в какие ворота. Пора эти поминанки заканчивать. Работы не робятся, у Григория вона целая фабрика нечиненных машин, даже дети ходють неприкаянные…
– И никак это не связано с нашим горем, – качнулся несогласием Степаныч. – Машины сабе стоят, а мы тута трошки на помин, и усе это совсем друг от друга в отдельности…
– Усе в мире связано, – осадил Федор Андреевич завхоза. – Я такие умные слова слыхал, что если в Японии бабочка крылом…
– Знаем-знаем, – обрадовался Алексей Иванович, – а потом воробушек прыг, значит, прыг сабе… Это из кино, а не из умных слов.
– Я про другую бабочку, – утихомирил Федор Андреевич электрика. – Так вот, если она в Японии своим крылышком брякнет, то на Америку цунами грохнет. Ну или наоборот: бабочка в Америке, а цунами в Японии. Во как все друг с дружкой повязано и друг от дружки меняется. – Директор еще раз поднес к носу непочатый стакан, нюхнул и решился – не чокаясь. – А вы говорите… – выдохнул он самогонным смрадом.
– Это у их там, в Америках и Япониях, все меняется одно от другого, – завозражал Степаныч. – А у нас ничога не меняется. Хоть атомную бомбу на нас взорви – усе будет, как и был
– А хотя бы и так, – неожиданно согласился Федор Андреевич. – Тем более пора возвращаться к привычной работе, – вывернул он к тому, с чего начал.
– Это же какую силу воли надо над собой учинить, чтобы отставить наше горе в сторону? – взялся сокрушаться Алексей Иванович.
Степаныч повернулся утешать коллегу.
– Если над собой усилиями себя не совершать, то и человеком можно перестать остаться, – закрутил он штопором какую-то свою мысль и тут же взялся раскручивать обратно: – Это я к тому, что без усилиев человек может и в скотину… Иногда глаза разлепить апосля вчерашнего и то требует усилий. А если не разлеплять, а остаться лежать сиднем, то можно свинья свиньей…
Григорий не включался в эти беседы. Иногда он не слышал и вовсе, о чем говорят собутыльники, – будто кто-то властный и могущественный выключал звук, а люди продолжали шевелить губами, жестикулировать и безуспешно доказывать один другому свою немую правоту. Но слова Степаныча о необходимости усилий его зацепили.
«И верно ведь, – подумал он. – Только чтобы остаться человеком – не стать лучше, не стать умнее или добрее, а просто остаться человеком, – только это требует постоянного труда…»
Федору Андреевичу надо было срочно переходить от уговоров и увещеваний к сугубо отечественным способам управления хозяйством. Без этого хозяйство начинало сбоить по всем сторонам.
«Правильно сказал Степаныч, хоть и сболтнул спьяну, – думал Федор Андреевич. – Мы сами воспроизводим свою власть и все механизмы еённых над нами злодейств. А я вам тута кто? Я вам и есть власть…»
Интернатовские дамы тоже горевали по Льву Ильичу, хотя, конечно же, совсем не так, как их коллеги-мужчины. Теть-Оль, например, забыла устраивать свою женскую судьбу и даже, можно сказать, махнула на себя рукой. На работу она приходила с опухшим от слез лицом и измятыми губами, да и делала она все машинально, на автомате.
– Как-то ты стала невкусно готовить, – решилась Ирина Александровна на правах старой подруги сделать замечание поварихе, уводя своих семиклашек с завтрака.
– И порции очень маленькие, – поддакнул Махан из-за спины воспитательницы.
Ольга Парамоновна и ухом не повела на такие инвективы в свой адрес – даже и не услышала.
– Дай сигаретку, – попросила она Ирину. – Куда-то свои затеряла – найти не могу.
Махан с независимым видом быстренько слинял с глаз долой.
