— Ладно. Тогда играем на тех условиях, которые ты вначале предложил.
Услышав это, Фрэнк криво усмехнулся. Он сказал, что заплатит за эту игру, и полез во внутренний карман пиджака за монетницей. Обкусанными ногтями выковырял из пластикового цилиндрика три монеты по сто йен и протянул мне. «Вон сколько у него мелочи. Почему же он не заплатил за пурикуру?» — подумал я, забирая у Фрэнка деньги.
— А сколько мячиков ты получаешь за триста йен?
— Тридцать.
— Ладно. Тогда первые десять — для тренировки, а начиная с одиннадцатого — играем на спор.
«Ты посмотри, он уже и посчитать все успел», — злобно подумал я. Хитрый какой попался. Надо с ним поосторожней. Он наверняка следил за этим полупрофи и заметил, что даже его центровые мячи до таблички «хоум-ран» не долетают.
Когда я приехал в Токио из Сидзуоки, первые четыре месяца я учился на подготовительных курсах и вдобавок подрабатывал носильщиком. В свободное от работы и учебы время, если погода была хорошей, я часто ходил в баттинг-центр на берегу реки Тамагава. От того места, где я снимал квартиру, ехать туда было две остановки на метро. Там, как и в любом баттинг-центре, под потолком висела табличка с надписью «хоум-ран». Кто попадал в табличку, получал приз. Либо плюшевого медвежонка, либо купон на пиво. Одно из двух. В среднем я делал за день по сто ударов. И ни разу за эти четыре месяца я в табличку не попал.
Правда, один раз я видел, как в нее все-таки попали. Расстояние от пола площадки до натянутой наверху сетки примерно метров двадцать. Табличка висит на высоте пятнадцати метров от пола. Размером она примерно метр на полтора. Обычным прямым ударом в нее никак не попадешь. Человеком, который выиграл плюшевого медвежонка в баттинг-центре на берегу Тамагавы, стала одна везучая старушка. Она абсолютно наугад подставила биту под мяч, но так удачно, что мяч свечой взлетел под потолок и угодил ровнехонько в надпись «хоум-ран»…
Издав стон, машина заработала. Десять «тренировочных» мячей закончились очень быстро. Делать было нечего, я расслабил мышцы плеча и старался принимать мячи ровно на середину биты. О том, что, если плечи напряжены, удар почти никогда не удается, я первый раз услышал от своего отца. Мне тогда было не то семь, не то восемь. Отец работал инженером-строителем и большую часть времени проводил в командировках-в основном в южно-азиатских странах, хотя иногда его отправляли и за океан. Здоровьем папа похвастаться не мог, но спортом очень интересовался, любил смотреть спортивные передачи.
Именно он подарил мне первую перчатку.
— Смотри на мяч! — всегда говорил отец, запуская в меня мячом.
Первый мяч я отбил ровно по центру. Он взлетел вверх и с громким хлопком ударился в сетку. Я услышал, как Фрэнк восхищенно вздохнул за моей спиной. До таблички «хоум-ран» всего двух метров не хватило. Второй мяч я тоже принял неплохо, но немного низковато. Пролетев по плавной дуге, он стукнулся в проволочный забор позади автомата. «Хорошенько смотри на мяч!» — повторил я несколько раз про себя.
Не думаю, что отец часто играл со мной. Он и так целыми днями пропадал на работе, а когда начался проект по строительству мостов в Малайзии, он лишь изредка приезжал на несколько дней домой. Но до сих пор мне снится, как я играю с ним мяч.
Третий удар получился низким. Он перелетел через линию третьей базы, но к «хоум-рану» это не имело никакого отношения. Четвертый и пятый мячи я отбил плохо, один за другим они, подскакивая, покатились по полю. После десятого удара, когда я пытался сосредоточиться на мяче, перед моими глазами снова возник отец. Я и думать забыл о Фрэнке. Отец заполнил собой все мои мысли.
Мама часто говорила, что он был очень безответственным и все воспринимал как игру. Но ребенок не может так думать о своем отце. Незадолго до своей смерти — он умер от какой-то болезни легких — папа сказал: «В этой жизни остались только две вещи, которые я хотел сделать и не успел. Первая — я так и не увижу тот мост, который строил, вторая — я так и не научил Кенжи плавать…»
Я часто думаю, что своим горячим желанием поехать в Америку я обязан именно отцу. Он приезжал домой редко и ненадолго, а уезжая, выглядел очень довольным. Мама говорила, что у отца в Малайзии есть другая женщина, но я думаю, что дело не только в этом. Что-то еще заставляло отца каждый раз радостно волноваться перед отъездом. Когда я думаю об этом теперь, я понимаю, что больше всего любил именно того отца — с чемоданом в руке, с этим вечным «ну все, я поехал». И я всегда думал, что придет день, когда и я скажу кому-нибудь: «Ну все, я поехал» и уеду далеко-далеко.
Четырнадцатый мяч я изо всех сил подбил снизу. Он резко, почти отвесно взлетел под потолок.
— Ноу! — услышал я за спиной голос Фрэнка.
— Давай же, давай! — вырвалось у меня, но мяч ударился в сетку, всего метр не долетев до таблички. Это оказалось максимумом, на который я был способен. Два последующих удара были совсем неудачными. Семнадцатый мяч я пропустил и услышал за спиной сдавленный смешок — это смеялся Фрэнк. Я разозлился ужасно и пропустил все три оставшихся мяча.
— Очень жаль, — сказал мне Фрэнк с виноватым видом. — А ведь я в какой-то момент даже подумал, что проиграл.
«Надо срочно что-то делать», — лихорадочно соображал я. Ну и что с того, что это всего лишь один- единственный вечер? Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он вот так вот запросто меня использовал. Я вышел с площадки и, надев снятое перед игрой пальто, протянул Фрэнку биту со словами:
— Ну что ж, Фрэнк, теперь твоя очередь.
— В каком смысле? — обалдело спросил Фрэнк. Он и не думал брать биту.
— Теперь ты будешь играть. На тех же условиях.
— Погоди, мы так не договаривались.
— Ты ведь занимался бейсболом, так что давай. Я с тобой сыграл, ты тоже должен со мной сыграть.
— Но я же еще раньше сказал, что не буду играть. Устал очень. Даже поднять эту биту не смогу, не то что ею размахивать.
— Врешь ты все! — сказал я.
Фрэнк изменился в лице. Точь-в-точь как тогда на улице, когда негр его не заметил, и когда в линжери-клубе ему не поверили, что он из Нью-Йорка. На лице красным и синим проступили капилляры, взгляд потух. Кончики век, крылья носа и утолки губ мелко задрожали. Первый раз за вечер я видел его таким совсем близко, и от этого зрелища у меня дух перехватило. Он выглядел сразу и напуганным, и взбешенным.
— Что ты сказал?! — Фрэнк уставился на меня бессмысленными, потухшими глазами. — Может быть, я не очень понял, но, кажется, ты сказал, что я вру? Как ты можешь такое говорить?! В чем это я вру?!
Вместо ответа я отвернулся. Мне не хотелось на него смотреть, потому что он пытался изобразить грусть, и выглядело это просто отвратительно. Фрэнк был так уродлив в этот момент, что мне стало жалко себя из-за того, что я вынужден с ним возиться.
— Ты мне сказал, что в детстве играл в бейсбол. Я точно помню. Ты мне в «глазке» рассказывал, пока мы шоу ждали, как вместе со своими братьями только и делал, что играл в бейсбол, потому что, кроме бейсбола, вам больше абсолютно нечем было заняться.
— Ну рассказывал. Ну и что? Где тут вранье?!
— А если человек все свое детство провел, играя в бейсбол, то бейсбол для него — это святое! Разве не так?
— Что-то я тебя не понимаю…
— Святое — значит самое важное. Нет ничего важнее, понял?
— Кажется, понял. Ты хочешь сказать, что если в пип-шоу я рассказывал тебе правду, то, значит, сейчас я должен взять биту и пойти играть с тобой на спор.
— Именно так. Даже дети по очереди играют! Один кидает, другой отбивает, а потом наоборот.
— Ладно, — сказал Фрэнк и взял у меня из рук биту.
— Ну так что, на спор? — проговорил он уже из-за забора, стоя на площадке.
Парень в спортивном костюме уже окончил игру и ушел. Если не считать спящего смотрителя и бомжа,
