ребенка без присмотра. Это не причина — это всего лишь неизбежная часть процесса.
Было уже четыре часа утра. Становилось все холодней. Я замерз и дрожал, хотя на мне было пальто. А Фрэнк в своем пиджачке как будто и не чувствовал холода. Вообще за те два с половиной вечера, что мы провели вместе, я ни разу не видел, чтобы он мерз.
Фрэнк заметил, что я, поднеся обе руки ко рту, пытаюсь согреть их своим дыханием.
— Тебе холодно, что ли? — спросил он.
Я кивнул, и тогда Фрэнк, сняв с себя пиджак, накинул его мне на плечи.
— Нет, Фрэнк, так не пойдет. — Мне стало стыдно, и я попытался вернуть ему пиджак, но Фрэнк пресек мои попытки.
— Я не чувствую холода. Вот посмотри. — С этими словами он немного подтянул рукава свитера и сунул мне под нос свое исполосованное шрамами запястье. Запястье, которое я уже видел однажды в клубе знакомств. По-видимому, этот жест означал, что тут есть какая-то связь.
— После того как я попробовал мамину кровь, у меня появилась навязчивая идея, что я обязательно должен выпить еще чьей-нибудь крови. Не потому что мне понравился вкус, а просто меня завораживал сам процесс. Это была самая настоящая одержимость.
Мы, люди, — единственные животные, у которых развито воображение. Именно поэтому мы выжили и стали сильнейшим из видов. Физически человек не мог сравниться с диким зверем, поэтому нам необходима была сила, которая уберегала бы нас от опасности, и мы развили в себе умение предвидеть грядущую опасность и сообщать о ней друг другу. Это стало возможным только благодаря силе воображения.
Именно сила воображения постоянно мучила наших предков образами всевозможных страхов. И вся их жизнь была попыткой сделать так, чтобы эти страхи не материализовались. И у современного человека сохранилась эта способность представлять себе те или иные события умозрительно. Эта способность может быть обращена и во зло, и во благо. В одном случае она питает собой науку и искусство, в другом — усиливает страх и неуверенность и порождает жестокость. Взрослые часто говорят, что дети очень жестоки. Да, дети ломают игрушки, мучают домашних животных и безжалостно убивают насекомых. Но они делают это не потому, что получают от этого удовольствие. Эти действия им просто необходимы, чтобы расслабиться. Чтобы снять то дикое напряжение, которое они испытывают, представляя себе все ужасы огромного, чужого для них мира. Они не в силах противостоять своему собственному воображению, которое навязчиво рисует им картины убийства насекомых, и поэтому в конце концов насекомое должно погибнуть и своей смертью доказать, что мир это мало волнует, что он не рухнет из-за этого.
А меня все время мучили навязчивые образы, картины того, как я пью кровь, и в четыре года я впервые порезал себе вены. Причем было ясно, что я сделал это нарочно, все страшно испугались, и меня снова повели к психотерапевту. Психотерапевт сказал, чтобы мне ни в коем случае не давали смотреть фильмы ужасов и боевики.
Конечно, нельзя сказать, что я не любил фильмы ужасов, но мой интерес к ним ни в какое сравнение не шел с безумной любовью моих братьев ко всяким страшилкам. Эта любовь проистекала от скуки. Люди, живущие скучной жизнью, нуждаются в какой-то эмоциональной встряске, и такой эмоциональной встряской становятся для них фильмы ужасов. Когда обыватели смотрят фильмы о мертвецах, они каждый раз получают подтверждение тому, что все еще живы и что мир вокруг них стоит непоколебим.
Именно поэтому людям необходимы фильмы ужасов и боевики — это амортизаторы, и если они исчезнут, то человечество потеряет один из самых доступных и безобидных способов разрядки. И вот тогда-то, помяни мое слово, резко возрастет число серийных убийц и моральных извращенцев. Потому что тот, кому придет в голову совершить убийство после того, как он посмотрел боевик, — просто идиот, и для него вполне достаточным стимулом к преступлению может с таким же успехом стать даже программа новостей.
С четырех до шести лет я резал себе вены, наверное, раз десять, если не больше. И знаешь, Кенжи, когда кровь потихоньку вытекает из тебя, капля за каплей, ты чувствуешь такой невообразимый холод, что это просто невозможно описать словами. В итоге ко мне приставили специального человека, который следил, чтобы я не резал себе вены. Это была уродливая пожилая женщина. Однажды она поймала меня, когда я пытался перерезать себе горло, и избила до полусмерти. И вот в один из осенних вечеров, когда моя надзирательница принимала душ, я взял нож моего старшего брата, сунул в карман испеченное мамой печенье, вышел из дому и наконец-то снова потерялся. Я бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на трамвайные рельсы. И я вспомнил свои долгие прогулки, когда был совсем маленьким. Красные от ржавчины, рельсы были почти полностью утоплены в цементном, с вкраплениями ракушечных обломков, дорожном покрытии. Ракушки нарядно блестели в лучах заходящего солнца.
Я двинулся вдоль рельсов, по направлению к холму. Я и раньше пытался взобраться на него, но у меня так ни разу и не получилось. Улица становилась все уже и уже, я знал наверняка, что потерялся, но ни разу за всю дорогу не оглянулся назад. Мне было страшно.
Я боялся, что мир за моей спиной уже рухнул, рассыпался в прах. Во мне с каждым шагом росло предчувствие, что рано или поздно один из этих двух противостоящих миров — свой или чужой — обязательно должен будет исчезнуть. Поэтому я и решил не оглядываться и сосредоточился только на том, чтобы двигаться вперед. Нож был очень тяжелым. Он то и дело выскальзывал у меня из кармана, я насколько хватало сил прижимал его через ткань штанины к бедру и продолжал брести вдоль трамвайного пути, глядя себе под ноги, на ржавые рельсы и поблескивающие обломки ракушек. И вдруг он кончился. Я был в шоке — мне всегда казалось, что он бесконечен. Я долго стоял у того места, где исчезли рельсы, и думал о том, что это должно быть и есть самый настоящий край света. А когда я поднял глаза, то обнаружил, что стою на вершине холма. Передо мной был пруд, а позади — я обернулся и увидел свой городок, лежавший внизу как на ладони. Раньше я здесь никогда не был и, разумеется, ничего похожего в жизни не видел.
Город внизу был похож на свой собственный макет — я видел каждую улочку, видел домики, сбегавшие с пологих склонов холма, видел тесные торговые ряды и шпили церквей. В центре — столпотворение высотных зданий, зелень Центрального парка, а на краю — промышленные постройки, за которыми начинался порт, с дымящимися трубами и спичечными коробками доков. С вершины холма я разглядел портовый кран, который уже один раз видел, когда мой брат водил меня гулять в порт. Отсюда кран казался детской игрушкой. А еще дальше, там, где кончался порт, было море. Свинцово-серое, затянутое дымкой, оно пахло солью, и этот запах доносился до меня с порывами ветра. Солнце зависло над горизонтом, почти касаясь воды, и я, глядя на этот неохватный пейзаж, испытал мощный прилив сил и одновременно острое чувство беспокойства и даже паники.
С одной стороны, мне казалось, что весь мир лежит у моих ног. А с другой стороны, я ощущал, что теперь существую отдельно от всего мира. Я отрезан от него. Помню, что я был настолько поражен, что даже сказал вслух: «Вот это да!» Это было какое-то божественное откровение.
Когда-то на вершине холма был угольный карьер, но на его месте уже успел образоваться небольшой пруд. В пруду плавали лебеди. Много, никак не меньше десятка. Наверное, они летели на зимовье в теплые края откуда-нибудь с Квебека. Я шел вдоль заросшего камышом берега, пока не увидел подходящего размера каменную глыбу. Усевшись на нее, я достал из кармана печенье, раскрошил его и принялся кидать крошки в воду. Я, правда, не был уверен, что лебеди едят печенье. Через несколько минут птицы заскользили по воде в мою сторону.
Всей стаей. Я знал, что если я встану со своего места и попытаюсь к ним подойти, то они уплывут. Я и сам был, как эти лебеди: если ко мне неожиданно, без предупреждения, подходил кто-то незнакомый, я сразу же пускался в бегство, потому что незнакомец — это враг. Один из лебедей, совсем юный, почти птенец, по неосторожности подплыл ко мне очень близко. Его изящно вылепленное тело было окрашено заходящим солнцем в оранжевые тона. Сердце мое бешено заколотилось, мне казалось, что оно вот-вот выскочит у меня через рот, или глаза, или уши. Я застыл и твердил про себя: «Еще рано, еще рано».
Птица проплыла мимо камышей и оказалась почти у моих ног. Я подумал, что если сейчас протяну руку, то смогу дотянуться до ее тонкой шеи. Но я продолжал сидеть неподвижно и даже перестал крошить печенье в пруд. Лебедь подплыл еще ближе. Стараясь не спугнуть птицу, я медленно достал из кармана нож, вынул его из чехла. Это был настоящий, тяжелый нож с остро отточенным лезвием, и я подумал, что с его помощью у меня все получится именно так, как надо. И что в конце концов я почувствую свое единство с этим миром, распластавшимся у моих ног.
