доверяла, — смотрит на меня и думает: «Вот если бы только…» Это меня слегка отрезвляет.
Да, это судебный процесс против меня.
Да, меня обвинили в том, чего я не совершала.
Но мертвый ребенок никуда не делся. Никуда не делась мать, которая не увидит, как он будет расти. Меня могут оправдать, я могу стать сиятельным ореолом для Уоллеса Мерси; я могу подать в Гражданский суд иск на возмещение морального ущерба и получить такую компенсацию, что можно будет не волноваться насчет оплаты колледжа для Эдисона… И все равно я буду знать, что в этом деле по-настоящему выигравших нет.
Потому что нельзя стереть колоссальную, трагическую потерю жизни, которая едва началась.
Вот о чем я думаю, пока жду, когда же опустеют коридоры суда, чтобы мы с Эдисоном могли отправиться домой, не привлекая к себе внимания. Он ждет меня на скамеечке у комнаты для совещаний.
— Где твоя тетя?
Он пожимает плечами.
— Она сказала, что хочет вернуться домой, пока не пошел снег.
Я выглядываю в окно, за которым валят белые хлопья. Я была так сосредоточена на себе, что даже не заметила приближающейся снежной бури.
— Схожу в туалет, — говорю я Эдисону и удаляюсь по пустому коридору.
Я захожу в кабинку, а когда выхожу помыть руки, у раковины стоит Одетт Лоутон. Она смотрит на меня в зеркало, надевая колпачок на губную помаду.
— У вашего адвоката был хороший первый день, — признает она.
Я не знаю, что сказать, поэтому просто подставляю руки под струю горячей воды.
— На вашем месте я бы не стала слишком радоваться. Вам, может, и удалось заставить Кеннеди Маккуорри считать вас новой Кларой Бартон[45], но я-то знаю, что вы думали, когда белый расист поставил вас на место. И это были мысли не о лечении.
Это уже слишком! Внутри меня начинает что-то клокотать. Я закрываю кран, вытираю руки и поворачиваюсь к ней.
— Знаете, я всю жизнь делала все правильно. Я усердно училась, приятно улыбалась и играла по правилам, чтобы попасть туда, где я сейчас нахожусь. И я знаю, что с вами было то же самое. Поэтому мне
В глазах Одетт вспыхивает огонек, точно дыхание пламени. Но так же быстро он исчезает, уступая место стальному взгляду.
— Это не имеет никакого отношения к цвету кожи. Я просто делаю свою работу.
Я бросаю бумажное полотенце в мусорную корзину и кладу руку на дверную ручку.
— Вот же повезло! — говорю я. — Никто вам этого не запрещает.
Вечером я сижу за столом в кухне, погруженная в раздумья, когда Эдисон приносит мне чашку чая.
— Что это, сынок? — говорю я, улыбаясь.
— Я подумал, он не помешает. У тебя усталый вид.
— Да, — киваю я, — я чертовски устала.
И мы оба знаем, что я говорю не о первых двух днях дачи показаний.
Эдисон садится рядом, и я сжимаю его руку.
— Это утомительно, правда? Так упорно пытаться доказать им, что ты лучше, чем они думают.
Эдисон кивает, и я чувствую, что он понимает, о чем речь.
— Суд не такой, как я думал. Не похож на то, что я видел по телевизору.
— Длиннее, — говорю я, а он одновременно произносит:
— Скучнее.
Мы смеемся.
— Я тут в один из перерывов поговорил немного с этим парнем, Говардом, — рассказывает Эдисон. — Он неплохо справляется. И Кеннеди тоже. Знаешь, эта идея о том, что каждый имеет право на хорошего адвоката, даже если не может за него заплатить… — Он смотрит на меня, в глазах вопрос. — Как думаешь, мама, я смог бы стать хорошим юристом?
— Ты умнее меня, и, Господь свидетель, спорить ты умеешь, — поддразниваю его я. — Хотя, Эдисон, ты будешь звездой, чем бы ни занимался.
— Забавно, — говорит он. — Я хотел бы делать то, что делают они, — работать для людей, которые не могут позволить себе защитника. Но, если подумать, жизнь вроде как подготовила меня к другому — к обвинению.
— Что ты имеешь в виду?
Эдисон пожимает плечами.
