юмористики; впрочем, в эмиграции раскрылись и многие другие грани ее таланта.
Рассказ Вурдалак вошел в авторский сб. Ведьма (1936), который Тэффи считала своей лучшей книгой. По ее словам, «в этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как встречалось мне в русской провинции, в детстве… Эту книгу очень хвалили Бунин, Куприн и Мережковский, хвалили в смысле отличного языка и художественности. Я, между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя “очень комплиментарно” малоценное в моих произведениях»[55].
Гордилась писательница и высокой оценкой, которую получил рассказ от Д. Мережковского: «Самая большая радость моя в жизни была, когда Мережковский сказал про мой рассказ “Вурдалак” — “Какой язык! Лесковский язык! Упиваюсь”»[56]. Любопытно, что именно этот рассказ дал название франц. пер. Ведьмы Тэффи: Teffi N. Vourdalak: Le Vampire. Liege: Marechal, 1946.
Описание ребенка-вампира у Тэффи отчетливо соотнесено с приведенным выше рассказом Е. Нагродской Материнская любовь (1914): у обоих детей тонкие «паучьи» конечности, раздутые части тела (живот, голова), тяжелые «виевские» веки или ресницы, кровавого окраса губы или волосы.
Вампирические и ведовские темы нередко встречаются в стихах старшей сестры Тэффи — поэтессы Мирры Лохвицкой (М. А. Лохвицкой, по мужу Жибер, 1869–1905).
Впервые: Весы. 1909. № 1, янв. Публикуется по указанному изд.
Готовя позднее рассказ к публикации в 1-м томе Сочинений (СПб.: Сирин, 1910–1912), Ремизов произвел некоторую (и не всегда удачную) стилистическую правку. Сухотины стали Бородиными, Лида — Лизой, было введено более реалистическое объяснение смерти Миши (лошадь выбросила из саней), вместо набивки папирос для отца и молчащих, незаведенных часов в тексте появился «уход за цветами» и вопящий от голода попугай (в журн, версии, соответственно, Зина перед смертью пишет не слово «попугай», а зловещую букву «б») и т. д. Однако в предпоследнем абзаце Ремизов усилил мотив мертвости Сухотина-Бородина: «И в ту же минуту огонь, распахнув пламенем дверь спальни, красным глазом кольнул мать, и обомлевшую дочь, и мертвую голову мертвого отца и, бросившись языками под потолок, развеялся красным петухом».
Ремизовский неупокойный мертвец давно и безнадежно мертв; заполучив в свой мир троих из четверых детей («Все потерялись — Миша, Лида, Зина и Соня, и все нашлись»), он совершает отчаянную попытку завладеть и младшей дочерью («одной Сони нет»), нарушая тем самым жертвенный уговор (отсюда пожар).
«“Жертва” очень сильная, жуткая вещь, — замечал А. Амфитеатров. — Написав ее, Ремизов имеет право отзываться о “Песни торжествующей любви” <Тургенева> свысока, что это “только беллетристика”, в которой “нет ощущения кадавра, нет колдовства”, потому что в его-то рассказе этих ощущений — до жуткости. И все поразительно, — сказал бы, — “живо”, если бы речь шла не о мертвечине: невероятное правдоподобие в правдоподобном невероятии»[57].
Впервые: Телескоп. 1831. Ч. 3. № 10–12. Публикуется по изд.: (Мельгунов Н.). Рассказы о былом и небывалом. I: (с виньетою). М., 1834. Илл. взяты из указанного книжного издания.
Н. А. Мельгунов (1804–1867) — прозаик, публицист, литературный и музыкальный критик, композитор. Происходил из старинного дворянского рода. Служил по министерству иностранных дел, титулярный советник (1832). В 1820-30-х гг. держал известный в Москве лит. — музыкальный салон («мельгуновские четверги»). В 1835 г. уехал лечиться в Германию, с тех пор жил попеременно в России и Европе, знакомя европейцев с русской культурой. В 1850-х гг. сотрудничал в герценовских изданиях. Умер в бедности и болезнях в Москве.
Дебютное произведение Н. Мельгунова Кто же он? — это прежде всего изящная литературная игра, в рамках которой события и герои повести проецируются на Горе от ума А. С. Грибоедова. Комедия оставалась в то время неизданной и распространялась в списках; первые «полные» постановки (с цензурными изъятиями) состоялись лишь в год публикации повести, чем и объясняется настороженное отношение консервативного окружения Линдиных к «вольнодумной» пьесе.
Исследователи отмечают в дебютной повести Н. Мельгунова влияние знаменитого Мельмота-скитальца (1820) Ч. Р. Метьюрина — «иррациональное, мистическое получает реалистическую мотивацию, иногда окрашенную авторской иронией»[58]. Но похоже, что ирония распространяется и на объяснение «ужасного» и «сверхъестественного», объяснение рационалистическое, но нарочито несуразное — недаром вопрос о сущности Вашиадана (ловкий мошенник, «злой дух, привидение, вампир, Мефистофель или все вместе?») остается открытым.
Публикуется по первоизд.: Зола <sic> Э. Вампир: Рассказ. Пер. Д. Борзаковского. М.: Театр, известия, 1899. Сбой в нумерации главок присутствует в оригинале.
Читатель, надо полагать, распознал в этой курьезной литературной мистификации Призраков И. С. Тургенева, впервые опубликованных в 1864 г. в сдвоенном № 1–2 журн. братьев М. М. и Ф. М. Достоевских Эпоха. Вероятно, переводчик Д. Борзаковский воспользовался французским переводом П. Мериме, напечатанным в журн. Revue des Deux Mondes (1866, 15 июня) — неточности в этом переводе, как известно, вынудили Тургенева внести в него
