никому не сказав ни слова, пошла одна ночью, чтоб выследить своего хуторянина. Нитка недолго шла по улице, а, повернув по проулочкам, пошла через плетни, дворы, а там задами на край села; Маруся остановилась было, но, подумав, бойко пошла по ней дальше. «Неужто я своего суженого буду бояться? подумала она: — пойду, куда он, туда и я; теперь же темно, ему меня не увидать, а хоть бы и увидал — нужды нет; скажу, что хотела узнать, откуда и кто он». Но Маруся вскоре опять робко остановилась: нитка довела ее до кладбища, которое было без огорожи или канавы, тотчас за селом. «А что ж? подумала она: — коли он прошел тут, то и я пойду за ним; тут дедушка мой лежит и бабушка, — чего мне бояться?» Еще раз десяток шагнула Маруся, и нитке был конец: она уходила в землю. Чтоб увериться, так ли это, Маруся потянула за нитку: кто-то сильно дернул ее к себе в землю, оборвал в руках Маруси и отвечал на испуг Маруси не голосом, а синим огнем, который вспыхнул на могиле и погас. Бедная девка, не помня себя, бросилась бежать, спотыкаясь впотьмах и падая, и наконец чуть живая добежала домой; тут она долго отдыхала и потихоньку вошла в хату.
Мать, однако ж, услыхала ее и спросила: — Что, доня моя, был он?
— Был.
— Что ж?
— Обещается взять за себя.
— А по клубку следила?
— Следила, да недалеко; оборвал он нитку и бросил.
Наутро Маруся весь день ходила как сама не своя, с больной головой, и ничего не могла ни припомнить хорошенько, ни понять; но ей чудились во сне и наяву такие страсти, от которых в ней замирала кровь: будто видела она, когда вспыхнуло синее пламя, что делалось под землей, в могиле, и будто милый ее, страшно сказать… — грыз там покойника. Она все молчала, не смела ничего сказать; прошел вечер, и мать ее опять посылает: «иди, доня, да играй и веселись хорошенько, чтоб любо было и тебе, и другим». А мать, которая, бывало, часто журила Марусю за гордость и недоступность ее, боясь, чтоб не ославилась она через это и чтоб не откинулись все женихи, рада-радешенька была, что дочь наконец хоть кого-нибудь нашла по себе, да еще богатого хуторян и на.
Пошла дочь, и все опять до конца было то же; только она боялась идти провожать своего жениха и хотела было отказаться; но прочие девки все за него заступились и выпроводили ее почти силой: «Иди, чего ты, дура, боишься? с таким молодцом? да впервые, что ли, тебе провожать его?» Пошла. Он остановился, спросил опять: «пойдешь за меня?» Ей нечего больше говорить, отвечает: «пойду». — «А была ты вчера ночью на погосте?» — «Нет, не была». — «А видала там что-нибудь?» — «Нет, не видала ничего». — «За это завтра твой отец умрет», сказал он и пошел.
Страшно Марусе бедной, и тоска напала на нее смертная, — а деваться некуда: пришла домой и молчит. День настал — она бродит, ровно без ума, не знает, что Бог даст, что будет. Пришла рано по воду, приходит с ведрами домой от колодца, — мать голосит, говорит, — отец вдруг помер. К вечеру его похоронили, а Маруся бедная, сидит, забившись подле печи, закрыла лицо руками, свету Божьего не видать. Настала ночь, и подруги за нею пришли, звать на вечерницу, чтоб хоть немного ее развеселить; она не хочет, так и мать говорит: «Поди, доню, что тебе тут делать! Хоть посиди да погляди на других…» Девки заговорили ее и потащили дружно силою за собой.
Маруся села подгорюнясь в углу, не стала ни петь, ни плясать, ни играть, а когда пришел жених ее и стал расспрашивать, отчего она такая невеселая, то девушки отвечали за нее, что у нее у бедной сегодня отец умер. Маруся тряслась как лист; молодец пожалел, стал ее утешать, потчевал всех по-прежнему, пел и плясал, а уходя опять стал ласково просить, чтоб Маруся его проводила. Она тряхнула головой, но подруги подняли ее насильно и отдали в руки чуженина; Маруся вздрогнула, затряслась, но будто не своей волей молча пошла за ним.
— Что, Маруся? спросил он ее на дворе: — была ты третьего дня ночью на погосте, ходила за мною следом?
— Нет, не была.
— А видела там что-нибудь?
— Ничего не видала.
— За это у тебя завтра мать умрет. — И пошел сам своей дорогой.
Маруся упала, хотела кричать, но не смогла; у нее не было ни силы, ни голоса, ровно кто рукою зажал ей рот, так что она не могла дышать и обомлела. Девкам было не до нее: у них шло там свое веселье; а если кто и вспомнил про нее, так думал, что она пошла с молодцом либо ушла домой. Долго ли она лежала, и сама того не помнила, но очнувшись, она пошла домой, легла и всю ночь тихонько проплакала. На заре мать ее вдруг начала стонать и через час, ни с того, ни с сего отдала Богу душу. На бедную девку напал такой страх, что она уж не могла и плакать.
Что ж? живой не без места, мертвый не без могилы: похоронили и мать, больше делать было нечего. Осталась бедная Маруся одна, и так ей страшно стало в пустой избе, что заперла она ее и пошла к соседям. Там она просидела до вечера; и опять пришли товарки ее, чтоб не дать ей загруститься и закручиниться, и жалеючи ее, против воли увели с собой. Она, бедная, совсем была без памяти, не опомнилась еще и не опозналась в сиротском одиночестве своем и сидела среди общего веселья, будто пришла с того света. Вдруг все радостно зашумели; Маруся вздрогнула — к ней подошел чуженин.
— Полно тужить, Маруся! — сказал он: — вот я опять к тебе пришел; тугой поля не изъездишь, нудой моря не переплывешь! Пойдем плясать!
— Не троньте ее, бедную, — сказали девушки: — у нее сегодня мать умерла!
