встречей с Боунсом в парке. Чтоб я не провалила важное задание! Теперь я знаю, почему у меня в крови нашли настоящий коктейль. Я пила у него чай, пока Саймон рассказывал мне сказочки… И не прощу Боунса. Кем бы он ни был и как бы сильно меня ни терзали воспоминания. Я уверена, что он придет однажды. Неоконченные дела тяготят душу, а она у него и так тяжела, как камень. Он придет и попытается мне все объяснить. Запоет старую песню про внутренних демонов, которым невозможно противостоять. Но знаешь что? Я рассмеюсь ему в лицо. Нет никаких внутренних демонов. Или демонов ада. Ад пуст. Все демоны ходят по земле и называются людьми.
Втягиваю в себя воздух, всхлипываю, зажимаю рот. Терри находит мою ладонь и крепко ее сжимает. А у меня нет сил убрать руку.
– Иди в кровать, а я посплю здесь, – наконец говорит он.
– А знаешь, кого еще я не прощу? Кого ненавижу сильнее вас всех, вместе взятых?
– Скай, это все температура. Завтра…
– Себя. Ненавижу за то, что не способна защитить ни себя, ни самое дорогое, что у меня есть. Было…
Поворачиваюсь на бок и закрываю лицо ладонями. Терри просовывает руки под меня и поднимает в воздух. Он относит меня в спальню и укладывает в кровать. Лежу неподвижно, как статуя, уткнувшись лицом в подушку.
– Терри, если бы не ты, я бы сегодня вернулась в свою квартиру и прыгнула с крыши.
– Даже слушать не хочу.
– У меня плохая наследственность. Внутри – та же программа, что и у моей матери. А ее программа накопила кучу ошибок и полетела…
– Ты не компьютер. И мать – это не все. В тебе еще как минимум половина генов твоего отца.
– Хочешь знать, кем был мой отец? Сумасшедшим виолончелистом, пациентом психушки. Моя мать работала там медсестрой, и он ее изнасиловал… Она скрывала это всю жизнь, но осмелилась написать в предсмертной записке. Музыка свела его с ума. Вот почему я боюсь ее. Бегу от нее повсюду, но она меня преследует. Воздействует на меня так странно, так страшно. Грустная песня может выбить меня из колеи на пару дней. Это как болезнь. Как разрезающий тебя скальпель… Вот кто передал мне все это богатство – сумасшедший виолончелист. Я пытаюсь убежать от судьбы, но разве убежишь от собственных генов? Психопат и самоубийца – вот какая у меня наследственность, Терри. Ты все еще хочешь, чтобы я спала в твоей кровати?
– Ты рассказывала кому-нибудь обо всем этом?
– Нет.
– Тогда я рад, что стал первым. И да, я хочу, чтобы ты спала в моей кровати.
Он выходит из спальни и прикрывает за собой дверь, но последняя сказанная им фраза продолжает звучать в моей голове и звучит красиво, честно. Так же красиво, как тишина.
Глава 25
Я провалялась в бреду три дня или около того. Иногда приходила в себя и тогда мечтала заснуть опять – только бы бремя мыслей не наваливалось снова. Но, когда спала, я снова и снова слышала треск ткани и видела разлетающиеся во все стороны пуговицы. Раскаленные, как брызги лавы. Прожигающие черные дыры в полу и на моей одежде.
Терри целыми днями пропадал на работе. Возвращался он поздно ночью, и, если я в это время бодрствовала, мы пили декаф и говорили. О вещах, которые напоминали мне, что жизнь продолжается: о его битвах в королевстве скальпелей и игл, о приближающемся Хэллоуине, о планах на рождественские праздники, о новом ресторане в Темпл-Бар[44], где каждый вечер девушки играют на саксофонах…
– Ты изменилась, – однажды сказал Терри, когда я подогревала нам пиццу в микроволновке.
– Зрелище не ахти, да? – пробормотала я.
– Я не о внешности. Ты так интересно обо всем рассказываешь. И у тебя есть свое мнение, которое ты готова отстаивать. Ты стала независимой, взрослой… Совсем другой.
– А еще я стала трезвой, циничной и злобной. И на мне наросла чешуя.
«И рога», – добавила я мысленно.
– Не думаю. Ты все то же небо – голубое и яркое. Только затянутое тучами. Но подует ветер – и тучи рассеются…
Хирург-романтик – это что-то новенькое. Разве им всем не полагается быть прожженными циниками? Я достала из микроволновки пиццу, разрезала ее на порционные куски и уселась за стол. Терри открыл пару бутылок Smithwick's[45] и сел напротив. Алкоголь не помогает решать проблемы, но ведь воздержание от него – тоже.
– За небо, – сказал Терри, прикасаясь горлышком своей бутылки к горлышку моей. – Голубое и яркое.
