культивировали взаимную ненависть между черными, индийцами и цветными, чтобы затруднить им объединение против белых. Само слово «апартеид» – оно из языка африкаанс – означает «разделение».
– Вы думаете, африкаанс – это какой-то местный, африканский язык? О нет, нет! Это голландский язык, на котором разговаривали первые южноафриканские колонизаторы! Но так как в массе своей это были моряки, головорезы и прочие безобразники, то говорили они на весьма своеобразном голландском, который мало походил на голландский литературный. Ну, вы поняли, дорогая. Также ребята-матросы очень не любили спряжения-склонения и прочую чушь, в результате чего африкаанс утратил все эти штучки-дрючки, характерные для германских языков. Произошло его сильное упрощение, потерялись личные окончания, существительные утратили различия по родам. А еще ребята-колонизаторы плотно общались с другими коллегами по цеху и не гнушались словечками из английского, португальского, французского и местных языков. В общем, оказавшийся в особых, походных условиях язык стал развиваться самостоятельно, и в результате получилось нечто, отдаленно похожее на голландский, но со своим особенным, босяцким очарованием!
Я слушала все эти истории, открыв рот, как ребенок. Что за удивительная страна! А однажды, устав описывать местную флору, фауну и особенности режима апартеида, миссис Эпплгрин решила рассказать мне о том, кто жил до меня в этом доме.
Ой, нет. Нет, нет, нет…
– Знаете, а ведь я расстроилась, когда узнала, что Сэм продает дом. Это парень, который жил здесь до вас. Он, конечно, шумный молодой человек, но за несколько лет я успела привыкнуть. Шум меня не беспокоит, музыка тоже. Ну, разве что под «Раммштайн» плохо засыпала…
– Шарлиз, да вы сама доброта! И как вы это терпели?
«Пожалуйста, пусть она сменит тему!»
– Сэм был удивительно щедрый человек. Пошумит-пошумит, а потом закатит вечеринку с брааи для всех жителей улицы. Или фейерверк устроит – да какой! Или новые фонари поставит. Ради этого и ночные вечеринки можно было потерпеть. Никто не возражал. Удивительный молодой человек. Во всем хорош. Разве что в одежде не разбирался… То футболки на нем какие-то рваные, вылинявшие. То штаны с дырками на коленях. Неужто заштопать никак нельзя было? – качает головой Шарлиз, выискивая в вазочке конфетку получше.
– Это мода такая, – хихикаю я, вдруг расслабившись и даже начиная получать удовольствие от болтовни миссис Эпплгрин.
– Не знаю, не знаю… По-моему, ни в одежде, ни в женщинах он все-таки не разбирался… О, шоколадная! Скай, где вы купили эти конфеты?
– В Пик-эн-Пэй. Шарлиз, вы сказали
– Да, я хорошо помню жену его молодую, с которой он проводил тут медовый месяц. Как же ее звали, дай бог памяти… Что-то похожее на цветок… А, Лилианна! Странная девушка она была. Красивая, как ангел: волосы, как у Рапунцель, молоко, но странная… Знаете, она ведь чуть не убила моего Чарли.
– Кто такой Чарли?
– Мой джек-рассел. Сэм обожал собак, а она их не любила. Однажды она пришла ко мне и заявила, что Чарли
Миссис Эпплгрин подливает себе чаю и кивает, округлив глаза:
– Да-да, представьте только. Сказала, что он перепрыгивает к ним через забор и глаз с нее не сводит, особенно когда она в бассейне купается. И еще подсматривает за ней и Сэмом, когда они… ну, вы понимаете… ребенка делают. Еще заявила, что Чарли по ночам заглядывается в ее окно и скалится. Он, конечно, любитель погулять по окрестностям – но чтоб в окна заглядывать!.. Вы же знаете, Скай, какой у джек-расселов рост? Вот-вот. Чтоб заглянуть в окно, Чарли пришлось бы для себя стульчик подставить! Думается мне, что собаки наводили на нее какой-то мистический страх. «Они слишком много смотрят и слишком много болтают! – сказала она мне однажды. – Не хватало еще, чтоб вся округа потом обсуждала!» Так, знаете ли, как будто Чарли не пес, а ребенок какой, который кому-то что-то рассказать может! А потом Чарли заболел. Есть перестал, лаять, начал рвать с кровью…
– О господи…
– Я отвезла его к врачу, и что вы думаете. У Чарли в пищеводе застряло украшение. Подвеска из золота. Все горло бедному мальчику искромсали, чтобы эту штуковину достать. А она острая была, с шипами, напоминала звезду. Проткнула пищевод в трех местах.
– На пятиконечную звезду?
– Да, но не обычную, а с мордочкой в середине, похожей на козлиную. Рожки, бородка. Раз увидишь – и уже не забудешь. И знаете что? Я видела это украшение на жене мистера Оушена. Видела до того, как Чарли заболел.
– Ничего себе… И вы думаете, что она могла таким вот экзотическим образом попытаться убить собаку?
– Уж не считаете ли вы меня чуть-чуть того? – возмущается миссис Эпплгрин, сжимая фантик в кулачке. – Я, конечно, дама в возрасте, но не страдаю старческим слабоумием. Я до шестидесяти лет работала судьей в Высшем суде Норт Готенга в Претории и, к счастью, наделена способностью анализировать. Кто еще может попытаться убить пса, как не тот, кто недолюбливает его и носит то самое украшение, которое потом обнаруживается у собаки в пищеводе? Конечно, она могла просто потерять его, но вряд ли Чарли посчитал бы его аппетитным. Он любил только корм «Роял Канин» и ящериц по кустам погонять. Так что…
Ого. Чуть ли не краснею от смущения.
