«Сюда! – кричал он шепотом группе других рабочих сцены. – Кто, черт подери, взял мой реквизит?!»
«Твой реквизит? – переспросили они. – Дьявол! Ты шутишь. Разве он не у тебя на руке?»
«Это? С ним все в порядке, – ответил он. – Я имею в виду не покрывало. Мне нужно то, что я им должен накрыть».
«Ну, так разве ж там нет кровати? Не теряй голову и не дури!»
Больше я ничего не слышала, так как проскользнула мимо и забралась на кровать. Коггинз, очевидно, решил, что нельзя пренебрегать этой частью его обязанностей. Он отвечал не за фигуру на кровати, а только за покрывало, и вот покрывало-то следовало положить на место. Изумление на его лице, когда он обнаружил, что покрывало не лежит так ровно, как во время первой попытки, меня позабавило. Я услышала, как он бормочет себе под нос: «Это такая шутка, да? Вот так взять и положить реквизит обратно. Ну, я с ними поговорю, когда закончится акт!»
Коггинз был крепким парнем, и я слышала, что раньше он профессионально занимался боксом, поэтому мне захотелось самой увидеть последствия его огорчения. Наверное, это было несколько жестоко с моей стороны, но я и сама была огорчена. Я была новичком на сцене и до сих пор испытывала некий интерес к Коггинзу. Мне виделось нечто романтичное в его нежной, ежевечерней преданности своей работе, центральной фигурой которой была я. Он был выходцем из народа, а я – из высшего общества, но он был мужчиной, а я – женщиной, а преданность мужчины всегда нравится женщине. Я часто принимала близко к сердцу романтичный смысл высказывания Клода Мелнотта в ответе Полины[6] ее воздыхателю: «Вот что королева Наварры ответила бедному Трубадуру: “Покажите мне того оракула, который может сказать народам, что я красива”».
Но тут до меня начало доходить, что Коггинз, мой друг и скромный почитатель, вовсе мной не интересуется. Моя роль в пьесе завершалась до окончания сцены, и поэтому, когда двери закрывались, я покинула свое место, однако не ушла к себе в гримерку, как обычно, а подождала, чтобы посмотреть, что будет делать Коггинз. Как правило, он приходил и забирал покрывало, так оказалось и теперь; и тут на его лице снова появилось выражение раздраженного удивления, когда он обнаружил, что покрывало ровно лежит на кровати. Бедный малый пробормотал: «Значит, они опять украли реквизит? Ну, сейчас я с ними разберусь…»
Когда он забрал королевское покрывало, пришли двое других рабочих, чтобы, как обычно, поднять и унести кровать, ведь королевская спальня больше не участвовала в пьесе. Так как до конца пьесы делать было больше нечего, я пошла к двери на сцену под тем предлогом, чтобы спросить, нет ли для меня писем, но на самом деле потому, что там обычно собирались рабочие, когда не были заняты на сцене, и именно там я ожидала развязку. Несколько плотников и реквизиторов курили у служебного входа, и вскоре к ним подошел Коггинз с угрожающим, воинственным видом.
«Послушайте, парни, – начал он, – я кое о чем хочу у вас спросить и намерен получить ответ прямо сейчас! Кто из вас надо мной подшутил?!»
«Ты о чем это? – ответил один из рабочих не менее агрессивно. Он был из местных и выглядел драчуном. – В чем ты нас обвиняешь?»
Коггинз, понимая, что с противником следует считаться, отвечал так спокойно, как только мог: «Я хочу знать, кто шутит шутки с моим реквизитом!»
«С каким реквизитом, Коггинз?» – спросил один из его дружков.
«Ты знаешь это не хуже меня; с тем, что я накрываю этим покрывалом на кровати».
Мужчины разразились хохотом и осыпали его градом шуточек:
«О, так вот какой у тебя реквизит, Коггинз! Интересно, что скажет твоя женушка, когда услышит об этом!»
«Это же не реквизит, это девушка!»
«Что ж, парни, когда дело дойдет до развода, мы сможем подтвердить, что на кровати его никто не ждал. Когда старый судья услышит, что наш Коггинз не видит разницы между реквизитом и девушкой, он встанет и скажет: “Невиновен. Заключенный покидает суд, ничем не запятнав своей репутации”».
Коггинз смертельно побледнел и спросил с озадаченным видом: «Парни, это все какой-то розыгрыш или что?»
«Никакого розыгрыша, – ответил один из них. – Ты хочешь сказать, что не знал, что каждый вечер закутывал в одеяло одну из юных леди?»
«Нет! – горячо заверил их Коггинз. – Откуда мне знать? Я всегда появлялся как раз в тот момент, когда надо было накрыть кровать покрывалом и подоткнуть его. Там темно, и никто мне ничего не говорил! Как мне, черт возьми, было догадаться, что та чертова штука – живая?»
Это было сказано так искренне, что я не сдержалась и рассмеялась. Коггинз сердито оглянулся, но, увидев меня, снял кепку и поздоровался как обычно.
«Это и есть твой реквизит, Коггинз!» – произнес один из мужчин, и бедный реквизитор лишился дара речи.
Конечно, все над ним немилосердно насмехались, и надо мной тоже. Разные члены труппы приобрели привычку подходить ко мне при каждом удобном случае и, пристально посмотрев в глаза, дотронуться до меня, а потом удивленно воскликнуть: «Вы поглядите, эта чертова штука живая!»
По-видимому, Коггинз с некоторыми из них выяснял отношения при помощи кулаков. Многие недели он ходил с по крайней мере одним подбитым глазом, и в таком же состоянии появлялись не только большинство мужчин в труппе – мы оставляли после себя множество побитых мужчин, куда бы ни приезжали. Я понимала, что бесполезно говорить что-то по этому поводу самой, равно как и просить друзей не использовать столь славный повод для насмешек – с таким же успехом можно просить ветер не дуть на гумно. Но через некоторое время нам пришлось сжалиться над беднягой Коггинзом, так как он подал заявление об уходе. Я знала, что у реквизитора есть семья и он ни за что не ушел бы с хорошего места, если бы его так не достали, поэтому решила поговорить с ним об этом. Думаю, в его объяснении было больше неосознанного юмора, чем в самом факте ошибки, но Коггинз одновременно вызывал сочувствие и показывал себя, по его мнению, истинным джентльменом.
