– Продолжает быть ею, мэм, а не «стала»! Она всегда была уважаемой и на редкость спокойной женщиной с нежным сердцем. Кроме тех случаев, разумеется, когда ей приходится отвечать на оскорбления, как вам хорошо известно.
Вторая «старуха» удовлетворилась тем, что ответила злобным взглядом, так как осознала, услышав общее хихиканье, что оно направлено в ее адрес, а постановщик пантомимы глотнул пунша, чтобы утешиться, хотя напиток был очень горячий.
Ведущий повернулся к следующему в очереди – организатору гастролей, подозрительного вида мужчине средних лет.
– Надеюсь, теперь вы нам что-нибудь расскажете, Алфадж. Мы так редко имеем честь видеть вас во время путешествий, что поневоле задумаешься: не единственный ли это для нас в жизни шанс услышать какую-нибудь историю или воспоминание из вашего прошлого?
– Хорошо, старина. Сделаю все, что смогу. Надеюсь, дамы и господа, вы не станете возражать, если моя история будет немного скучновата. Все дело в том, что я так привык придумывать всякие небылицы о моих звездах, что голые факты кажутся мне прозаичными. Во всяком случае, для меня это может внести некоторое разнообразие, ведь я так устал находить новые добродетели в своих работодателях или новые стороны их старых достоинств.
И с этими словами организатор гастролей приступил к рассказу.
Криминальный талант
– Конечно, все вы помните Уолсли Гартсайда…
– Конечно! – произнес трагик. – Я помню, как он взял себе это имя. Правда, мне это не слишком понравилось; оно слишком напоминало то, которое я выбрал для себя – или, вернее, гм… – которое выбрали для меня мои спонсоры при «крещении». Я утешил себя рассуждением о том, что Уолсли – исторически более поздний вариант имени, чем Уэлсли.
Организатор гастролей, кивнув, продолжал:
– Гартсайд, как и многие другие, поднявшиеся из рядовых – рядовых в своей профессии, – был, ну, чуть-чуть, совсем немного чересчур чувствителен в вопросах уважения со стороны общественности. Собственно говоря, он не любил, чтобы им пренебрегали…
Тут его перебил второй «благородный отец», да так поспешно и обиженно, что возникло впечатление, будто причиной его возмущения является личная обида:
– Чересчур чувствителен в вопросах уважения со стороны общественности? Это мне нравится! Он был слишком высокого мнения о себе, если вы это имеете в виду. Он хотел получить весь мир, да! То, как он вытеснял других с афиш, было непорядочно! От размера шрифта, которого он требовал для себя, можно было ослепнуть это был просто вызов здравому смыслу образованного общества.
Организатор гастролей спокойно продолжал:
– …Чтобы им пренебрегали. Все это было достаточно плохо, когда его нанимал кто-нибудь другой, но, когда он выступал сам по себе, и его ничто не сдерживало, кроме отчетов его бухгалтера, Гартсайд становился просто ужасным. Тогда речь шла даже не о вытеснении других имен с афиши – на ней просто не было никаких имен. Имен других людей, я имею в виду; его имя там, разумеется, стояло, лишь бы афишу размещали на самых заметных стендах, а шрифт был самым крупным в городе. Позже он зашел еще дальше и стал печатать все свои афиши в Лондоне или Нью-Йорке особым шрифтом.
Тут второй «благородный отец» снова перебил его:
– Нет! Мистер Уолсли Гартсайд не собирался допустить пренебрежения к себе, пока есть общественная пресса, на которую можно повлиять, или щиты, на которые можно клеить афиши.
– Вот именно! – сухо подтвердил организатор гастролей. Он начал опасаться, что его выступление будет сорвано бесконечными жалобами второго «благородного отца». Слушатели, повинуясь профессиональному инстинкту, потребовали тишины. Они все были приучены слушать. Мистер Алфадж воспользовался моментом и продолжил:
– Когда он организовывал свое первое турне по Америке, Гартсайд хотел заполучить кого-то, кто, будучи важной персоной, мог управлять прессой; кто досконально разбирался бы в людской природе; кто обладал бы инстинктом дипломата и опытом фельдмаршала, тактом генерального прокурора и…
– Ладно, старина. Мы-то знаем, что именно вы взяли его под свое крыло.
– Благодарю вас, Кости! Я понимаю. Гартсайд тоже был трагиком, и, разумеется, хотел получить всю сцену для себя. Они все одинаковые.
– Ну, из всех… – начал Доверкорт, но остановился: в организаторе гастролей чувствовалась готовность дать остроумный ответ, который может нарушить его безмятежность.
– Я действительно взял его под свое крыло, как выражается Кости. Я-то считал, что моей обязанностью является управление гастролями, но Кости знает, что произошло, ведь он тоже принадлежит к голодным эгоистам, которых нужно тащить в рекламу, – как и Уолсли Гартсайд.
Итак, прежде чем мы действительно начали – а это, по настоянию моего клиента, должно было произойти целую неделю спустя, – он стал учить меня моему делу. Сначала я ему указал на то, что весь механизм предварительной рекламы нельзя считать плохим только потому, что не он лично его создавал, но Гартсайд оборвал меня и стал высказывать свое мнение – должен признать, очень вольно. Он прочел мне целую лекцию на тему рекламы, заявив, что публике следует много рассказывать об актере. Они, дескать, хотят побольше узнать о нем, и их не слишком волнует, хорошие это сведения или плохие, хотя в целом предпочитают плохие. Затем Гартсайд стал давать мне то, что он называл «инструкциями». Например, что я должен размещать о нем по статье каждый день.
