3
На следующий день со мной случилось нечто поразительное – по-другому это не назовешь. У случившегося была вполне банальная, обыденная причина, но то, к чему это привело, было настолько необычным, словно пришло из легенды о том, что не следует оборачиваться назад. Я чувствовал себя бредущим позади Орфея и Лотовой жены, и взгляд назад обратил меня, по крайней мере на время, во что-то вроде соляного столпа.
Собственный крик извлек меня со дна очередного дневного кошмара, во время которого мне, как всегда, приснился Вьетнам в смеси с Миллхейвеном. Рубашка моя прилипла к телу, диванная подушка, на которую я прилег, промокла от пота. Я сорвал с себя рубашку и с тяжелым стоном побрел в ванную, чтобы плеснуть себе в лицо водой. Надев свежую рубашку, я сел перед компьютером и стал искать в себе способность к смирению, которая позволила бы погрузиться в мир книги. Я вздрагивал при одной мысли о том, чтобы снова выйти на улицу. Но, как это случалось в последнее время довольно часто, дверца в книгу не желала открываться. Я сдался, встал из-за компьютера и стал бродить по квартире в состоянии между жизнью и смертью. Квартира казалась мне клеткой, построенной совсем для другого узника. Тут мне пришло в голову, что мои дневные бестолковые шатания по Манхэттену являлись неотъемлемой частью ночной работы, что именно они позволяли моему воображению снова наполниться до краев. Было в этом какое-то волшебство. И я заставил себя спуститься и выйти на Гранд-стрит.
Теплый летний свет отражался в окнах художественных галерей и магазинов готовой одежды. Женщины из Коннектикута и Нью-Джерси напоминали в толпе ньюйоркцев пришельцев с другой планеты. А местные жители были сегодня в основном молодыми парнями в джинсах и футболках для регби. Это были парни с Уолл-Стрит, эмбриональные копии Дика Мюллера, которые заняли мансарды художников в Сохо, после того как возросшие цены прогнали художников в Хобокен и Бруклин. Настроение мое постепенно улучшалось.
Я остановился перед местным видеопрокатом и стал подумывать, не взять ли в двадцать пятый раз «Праздник Бабетты». Еще можно было взять все фильмы Альмадовара, которые я еще не видел, или устроить себе личную ретроспективу фильмов с Джоан Кроуфорд. Вместе с обычными плакатами с изображениями Мэла Гибсона и Тома Круза в окнах висели афиши фильмов ужасов, впервые выпущенных для видео. Я стал изучать список и нашел там среди других старых фильмов знакомое название – «Из опасных глубин». Том сказал, что кинофильм этот шел в городском кинотеатре, когда произошли первые убийства «Голубой розы». Я стал внимательно изучать коробку с кассетой. В фильме играли Роберт Райан и Ида Люпино, поставил его Роберт Сиодмак. Я сказал себе, что когда-нибудь обязательно возьму посмотреть этот фильм, и двинулся дальше.
В магазине на Спринг-стрит я купил книгу Джона Эшбери и, подписывая чек, вдруг снова впал в отчаяние. Я увидел себя выливающим водку в раковину и пожалел о том, что сделал. Я хотел ее обратно, я хотел сжимать в руке целый стакан холодного жидкого наркотика. Выйдя из магазина, я зашел в ближайший бар, сел за столик в дальнем углу и заказал себе минеральной воды. Официант принес мне большую бутылку «Пелегрино», и я заставил себя пить как можно медленнее. Одновременно я открыл книгу Эшбери и попытался читать.
Допив воду, я оставил на столе мелочь и снова вышел на солнечный свет.
То, что случилось потом, было, должно быть, кумулятивным сгустком всего происшедшего ранее. Это вполне могло быть результатом двухчасового сна или ночных кошмаров, которые я видел в эти часы. Но все же не думаю, что это было так. Скорее всего это случилось потому, что просто должно было случиться и только лишь ожидало своего часа.
На стоянке через улицу остановился серый «мерседес», оттуда вышел здоровенный бородатый блондин и запер ключом дверь. Он был похож на Тора в традиционной одежде художника – черных брюках и черной робе. Волосы его ниспадали на воротник белокурой волной. Я никогда не видел этого человека, но тут же узнал в нем знаменитого художника Аллена Стоуна, который стал знаменитым в период между Энди Уохолом и Джулианом Шнабелем. Аллен Стоун отвернулся от машины и посмотрел на меня холодными голубыми глазами.
И тут я увидел. Это и было все, что случилось, но этого было достаточно. Я увидел.
На экране моей памяти, заслонившем от меня улицу, надо мной склонилась огромная голова Хайнца Штенмица. Осклабившись, как волк, он держал меня за шею, а я стоял на коленях в темноте, сгустившейся возле его ног, обняв его одной рукой за бедро и сжав пальцы вокруг огромной налитой кровью штуки, высовывавшейся из его штанов.
– Возьми его в ротик, Тимми, – произнес Штенмиц почти умоляюще и стал толкать мою голову к другой голове, мой рот к другому маленькому ротику.
Я вздрогнул, и видение пропало. Аллен Стоун отвернулся от того, что успел разглядеть на моем лице и пошел к двойным черным дверям какого-то здания.
Жара обжигала мне лицо. Кожа головы страстно желала отделиться от черепа. Желудок болезненно сжался, я сделал шаг вперед и выплюнул в сточную канаву розовую смесь газированной воды и непереваренной вьетнамской пищи. Слишком обалдевший, чтобы смутиться, я стоял и смотрел на розовое месиво. Желудок снова сжался, и я изверг новую порцию розовой лавы. Побрел в сторону тротуара и увидел двух хорошо одетых провинциалок, которые смотрели на меня с нескрываемым отвращением.
Я вытер рот и отошел на несколько шагов, отделяя себя от розовой массы в сточной канаве. Собственные ноги казались мне слишком длинными.
