– Я понимаю, сэр, но человек с моей зарплатой не может позволить себе нанять сиделку или няньку и...
Еще один громкий выдох.
– Разве нужно рассказывать, что творится сейчас в больницах? Инфекции, постоянная сырость и... Мне приходится лечить ее дома. Не знаю, в курсе ли вы, сэр, но те ночи, когда меня не было в отеле, можно пересчитать по пальцам.
Медленно, словно осознав нелепость своей позы, отец Фи начал выпрямляться.
– Иногда мы молимся.
Фи увидел, как воздух вокруг отца потемнел и наполнился маленькими сверкающими штучками, которые кружились, мерцали и слепили своим блеском, а потом исчезали. Джуд тоже их видела и прижалась к мальчику еще плотнее.
– Что ж, конечно же, вы имеете полное право на собственное мнение по этому вопросу, – сказал отец, – но вы сильно ошибаетесь, если считаете, что мои религиозные убеждения каким-либо образом...
– Я с этим совершенно не согласен, – сказал отец.
– Я уже объяснял, – говорил он. – Почти каждую ночь, с тех пор как моя жена заболела, мне удавалось выйти на работу. Вы знаете мое отношение к службе, сэр, мою абсолютную преданность...
– Мне очень жаль, что вы так считаете, сэр, – продолжал отец, – но вы делаете очень большую ошибку.
– Я действительно думаю, что вы совершаете ошибку, – сказал отец.
Маленькие белые танцующие линии крутились и мерцали в воздухе, как фейерверк.
Фи с Джуд восхищенно таращились на них из дальнего угла.
Отец мягко повесил трубку и поставил телефон назад на столик. Его лицо неподвижно застыло в молитве.
Фи посмотрел на черный телефон на маленьком столике между большим креслом и полосатым из-за жалюзи окном: трубка, похожая на пару опущенных ушей, круглый диск. А рядом фарфоровый олень обнюхивает фарфоровую олениху.
Тяжелые шаги направились к нему. Джуд нашла себе теплое местечко рядом с Фи. Его отец быстро приближался: сияющая белизной наглаженная рубашка, темные брюки, галстук, отполированные туфли. Его усы – две жирные запятые – были похожи на съемные украшения.
Боб Бандольер нагнулся, подхватил Фи своими толстыми белыми ладонями под руки, как игрушку. Поставил ребенка на ноги и, нахмурившись, посмотрел на него.
Потом отец ударил сына по лицу и толкнул назад. Фи был слишком ошеломлен, чтобы заплакать. Когда отец ударил его по другой щеке, колени мальчика подогнулись, и он начал оседать на ковер. Его щеки горели. Боб Бандольер снова наклонился. Серебряный свет из окна начертил сияющую белую линию на его темных волосах. Фи закрыл глаза и громко зарыдал.
– Знаешь, почему я сделал это?
Голос отца был все еще низким и неторопливым, таким же, как в разговоре по телефону.
Фи помотал головой.
– Две причины. Послушай меня, сынок. Причина номер один. – Он поднял указательный палец. – Ты не послушался меня, а я всегда наказывал и буду наказывать непослушание.
– Да, – сказал Фи.
– Я отправил тебя из комнаты, не так ли? Ты вышел?
Фи помотал головой, отец крепко обхватил его руками с обеих сторон, пока тот не перестал плакать.
– Ты ведь не будешь отрицать этого? Так ведь?
Фи снова покачал головой. Отец прохладными губами поцеловал его в горящую щеку.
– Я сказал, что у меня было две причины, помнишь?
Фи кивнул.
– Грех – вторая причина.
Лицо Боба Бандольера приблизилось, преодолев пространство между ними. Глаза – глубокие, карие, со светящимися бледно-желтыми белками – обшарили Фи и отыскали его провинность. Фи снова начал плакать. Отец держал его прямо.
– Наш Господь Иисус очень, очень рассержен сегодня, Филдинг. Он потребует расплаты, и мы должны заплатить.
Когда отец разговаривал таким тоном, Фи всегда представлял страницу из журнала «Лайф»: там было изорванное поле битвы, усеянное следами от разрывов снарядов, деревьями, сгоревшими до обуглившихся пней, и кучами трупов.
– Мы помолимся вместе, – сказал отец, поддернул вверх штанины брюк и опустился на колени. – Потом мы пойдем навестить твою мать.
Отец положил ему на плечо указательный палец и слегка нажал вниз, собираясь протолкнуть Фи через весь пол к вечному огню. Наконец Фи понял, чего хочет отец, и тоже встал на колени.
Отец уже закрыл глаза, и лоб его пересекли вертикальные морщины.
