Мама сказала «сооф», увидев фотографию, которую я порвала надвое, и тогда я подумала, что, возможно, «сооф» – женщина в красном свитере или, может, сама мама. А Джорджия заронила в мою голову мысль о том, что «сооф» – мой отец. Когда Эллиот взял меня за руку, ко мне вернулся голос, и я смогла задать вопрос, который пришел мне в голову только сейчас.
– Сооф – это я? – прошептала я.
Эллиот снова мне улыбнулся, а женщина рассмеялась:
– Хорошо бы! Он говорит это слово, наверное, по сто раз на дню. Я бы больше всего на свете хотела знать, кого или что он имел в виду все это время. Кажется, даже мистер Хилл не знает, – добавила она. – Или знает, но не говорит.
– Трумэн Хилл? – встрепенулась я.
Она кивнула.
– Отец Эллиота, – пояснила она.
– Но может, сооф – это я? – снова спросила я.
– А это ты мне скажи, – рассмеялась она.
– Руби? – услышала я мужской голос из коридора.
– Я здесь, мистер Хилл! – крикнула она в ответ, оглянувшись через плечо.
Когда Трумэн Хилл, высокий худой мужчина с копной седых волос, вошел в кабинет, я почувствовала, что снова впервые смотрю на Хиллтоп-Хоум, стоя у подножия холма. Его лицо было совершенно непроницаемо. Особенно глаза странного голубого оттенка – до этого я видела такой цвет только в осколке морского стеклышка, которое Бернадетт всегда хранила в своей шкатулке с украшениями.
– Ты кто такая? – спросил он голосом, который словно тоже был до блеска отполирован бесчисленными песчинками.
– Меня зовут Хайди Я, – ответила я, стараясь, чтобы у меня не дрожал голос, – и мне нужно задать вам несколько вопросов, мистер Хилл.
– Ты, наверное, делаешь статью для школьной газеты? – спросила женщина, которую он назвал Руби. – Мистер Хилл не очень-то любит заниматься такими вещами, но ты можешь взять интервью у меня, хотя я ужасно скучная.
– Я не из газеты. Я только хочу знать, жила ли здесь раньше моя мама, – сказала я.
В лице Трумэна Хилла что-то изменилось.
– Как, ты сказала, тебя зовут? – спросил он.
Когда он наклонился, чтобы получше меня рассмотреть, я заметила золотые часы у него на руке. Тонкие белые стрелки на голубом овальном циферблате показывали четыре часа дня. После моего разговора с Берни прошел уже час.
– Хайди Я, – повторила я.
– «Я»? Это твоя фамилия? – удивился он. Я кивнула.
– И у твоей матери такая же фамилия?
Я снова кивнула.
– Здесь никогда не жила женщина с такой фамилией, – сказал он, снова выпрямляясь. – Она очень необычная, я бы наверняка запомнил.
– Может, кто-то другой вспомнит, – предположила я.
– Вряд ли. Это учреждение для умственно отсталых. Ты об этом знала? – спросил он довольно доброжелательно.
– Моя мама – умственно отсталая.
– Может быть, но, к сожалению, она здесь не жила, – сказал он. – Я знаю всех, кто жил в Хиллтопе.
– Это точно. У нас тут все как сыр в масле катаются, – подмигнула Руби.
– Остался сыр один, – неожиданно забормотал Эллиот. – Остался сыр один.
Руби рассмеялась:
– Да, Эллиот, остался сыр один. Умничка. – Затем она повернулась ко мне и пояснила: – Это из песенки про фермера в лощине. Они ее обожают. Помнишь слова? Фермер берет жену, жена берет ребенка, и так далее, пока в конце сыр не остается один.
– Почему ты решила, что твоя мать жила в Хиллтопе? – снова обратился ко мне Трумэн Хилл. – Это она тебе рассказала?
– Нет, но у меня есть фотографии. – Я потянулась за рюкзаком.
– Погоди-ка, – подалась ко мне Руби. – Я, кажется, припоминаю. Ты, случайно, не знакома с женщиной по имени Бернадетт?
– Да, – ответила я, – это моя соседка.
– Это та женщина, что звонила из Невады, мистер Хилл. Помните, я вам говорила про нее, а вы сказали, что мне надо…
Теперь в лице Трумэна Хилла явно что-то изменилось, хотя и сложно было сказать, что именно.
– Неважно, что я сказал, Руби. Эта Бернадетт сейчас с тобой? – спросил он меня, и я заметила два красных пятнышка, появившихся у него на щеках под острыми скулами.
Я покачала головой:
