Мы обучили Пегги основам сестринского дела – как бороться с пролежнями, с болью, с тошнотой. Она схватывала на лету всё, что могло хоть как-то помочь Фрэнку. Я задала все обычные вопросы про аппетит, недомогание, стул, рвоту, головные боли и количество потребляемой жидкости и оставила их совершенно счастливых, погружённых в планирование. Они никак не могли решить: поехать в Ванкувер или к Скалистым горам?
Когда я вышла из дома, воздух вокруг был свежим, и грохот грузовых судов, кранов, грузовиков казался очень далёким. Я подумала о многочисленных силачах, неустанно трудящихся в порту, и о хрупкости человеческой жизни. Здоровье – величайший из даров Господа, а мы принимаем его как должное. Оно висит на волоске не толще паутины, и любая мелочь может разорвать этот волосок, в мгновение ока сделав сильнейших абсолютно беспомощными.
В течение шести недель Фрэнк проходил курс радиевой терапии, и дважды в неделю карета скорой помощи отвозила его в больницу. Они с Пегги трогательно восхищались тем, что новая система здравоохранения предоставляет всё это бесплатно.
– Повезло, что я заболел сейчас, а не несколько лет назад. Тогда бы я это всё не смог бы оплатить.
Они казались совершенно уверенными в том, что лечение подействует, – возможно, потому что оно было таким непростым. То, что Фрэнк слабел с каждым днём, списывали на побочные эффекты терапии, которые непременно пройдут, когда курс закончится. Все участники процесса (то есть все врачи и медсёстры – по меньшей мере тридцать человек) поддерживали иллюзию, хотя никакого официального решения на этот счёт принято не было.
Тошнота – неприятный побочный эффект облучения, и Фрэнка заранее о нём предупредили. Он считал, что слабеет и теряет вес, потому что недоедает.
– Конечно, похудеешь тут, если будешь есть как я. Да мне хоть раз нормально пообедать и не сблевать – я вмиг вес наберу, вот увидите.
Ещё одной проблемой была боль. Устранение боли – первейшая задача при уходе за умирающим. Боль загадочна, поскольку у нас нет меры для её оценки. У всех людей разный болевой порог, поэтому требуемая доза анальгетика всегда различается. Нужно соразмерять силу болеутоляющего с потребностью пациента и не допускать, чтобы боль становилась нестерпимой.
Фрэнк три раза в день получал по полграна[10] морфина. Позднее количество приёмов возросло до четырёх, а потом и до шести. Этого хватало, чтобы заглушить боль, но никак не влияло на его умственные способности. Он живо интересовался всем.
Как-то он сказал:
– Я каждое утро слышу, как приходят рыбацкие лодки. Привык рано просыпаться. Прямо вижу это всё: слепящее солнце, чёрные паруса выходят из тумана. Уж такая красота, не передать. Это надо видеть, словами не выразишь. А теперь всё моторы слушаю. На слух устричную лодку от тральщика отличаю. Я даже знаю, сколько морских судов приходит с Атлантики. Скорей бы вернуться.
Мы с Пегги хором уверили его, что теперь-то ждать осталось недолго. Он явно поправляется.
К тому моменту Пегги отказалась от всей работы и не отходила от него – разве чтобы заняться хозяйством. Она часами ему читала. Фрэнк так и не выучился писать, а читал медленно и неуверенно.
– Учился я всегда так себе, но Пег у нас образованная. Так люблю, когда она читает. Голос у неё прелесть.
Так Пегги познакомила его с полдюжиной романов Диккенса – она читала и вместе с тем следила за каждым его движением, каждой переменой настроения. Она примечала всё и закрывала книгу, едва почуяв, что её любимый устал или ему неудобно. Пегги быстрее него самого догадывалась, что ему нужно.
В каждом углу, в каждой скважине, в каждой трещинке этого дома жила любовь. Мы ощущали её, как только входили, она была настолько осязаема, что её как будто можно было коснуться. Если и есть что-то, что для умирающего важнее облегчения боли, то это любовь. Позднее, когда я служила старшей палатной медсестрой в больнице Марии Кюри в Хэмпстеде, я видела, как в одиночестве умирают нелюбимые, не нужные никому люди. В жизни нет ничего более трагичного. А для медицинского персонала это самые безнадёжные случаи.
Любовь заставляла Пегги петь Фрэнку по вечерам – старые шлягеры, а также народные песни и гимны из их детства. Любовь заставляла её двигать кровать, чтобы он видел мачты и трубы кораблей, входящих в доки. Любовь подсказывала ей, кого из посетителей принимать, а кому отказывать. Брат с сестрой стали ещё ближе. Они всегда были плотью от плоти друг друга – теперь слились и их души. Всё это время Пегги вела себя так, будто он скоро выздоровеет. Если она и плакала в кухне наедине, он этого никогда не видел.
Меня удивил Фрэнк. Мы только что закончили обтирания (у него уже не было сил добраться до ванной), и он попросил Пегги принести грелку и попить чего-нибудь горячего. Услышав, как закрылась дверь, он сказал:
– Сестра, обещайте, что не скажете Пегги ни слова. Она не переживёт. Обещайте.
Я в тот момент складывала вещи в сумку, стоя к нему спиной. Услышав его слова, я замерла не дыша. Надо было ответить, но я словно лишилась голоса.
– Обещайте прямо сейчас.
– О чём вы? – спросила я наконец. Мне пришлось повернуться. Он смотрел прямо на меня; запавшие глаза ярко сияли.
– Я о том, что уже не выздоровею и не хочу, чтобы Пегги знала об этом раньше времени.
– Но, Фрэнк, с чего вы взяли, что не поправитесь? Терапия заканчивается на следующей неделе, а потом вам станет лучше.
Я ненавидела сама себя за это жалкое враньё. Мне было стыдно. Почему мы так поступаем? Говорят, что в Индии человек сам предсказывает
