солнцепеке с большими винными бокалами и тарелочками с пекорино и оливками. Со всех сторон на Итана украдкой поглядывали участники конференции, но подойти к его столику никто не решался. Джона сел напротив Итана, до сих пор ощущая, как тело бьет дрожь. Подали вино «Сира», «озорное», как выразился сомелье, тут же деликатно исчезнув, и Джона собрался было осушить бокал залпом, но на полпути прервался, поскольку заметил удивленный взгляд Итана.
– Что такое? – спросил Джона.
– Сбавь обороты, ни к чему так пить. Прямо как ребенок со стаканом
Джона послушно притормозил. Взял оливку и попытался проявить к ней интерес. Но рука была нетверда, и скользкая оливка упала на землю и, словно каучуковый мячик, ускакала в кусты.
– Извини, – произнес Джона. Тут же он закрыл лицо руками и жалобно всхлипнул. Потрясенный Итан встал и перебрался на место рядом с ним. Теперь они сидели плечом к плечу, отвернувшись от остальных сидящих во дворике, и смотрели на безмятежные, залитые солнцем виноградники и длинные тонкие побеги.
– Рассказывай, – сказал Итан.
– Не могу.
– Да просто возьми и расскажи.
– Я кое-что сделал, и назад уже не отыграть, понимаешь? Совершенно на меня
– А зачем мне это? – спросил Итан. – Я не католик, я толстый еврей. Но я знаю, что зря ты так настроен, Джона. Если ты несчастлив или думаешь, что пропал…
– Да, пропал. Именно так.
– Тогда ты можешь что-нибудь сделать. Ты уже попадал в подобную ситуацию. Твой святой отец, преподобный Мун, помнишь? «Преподобный Мун нас унесет»?
Джона кое-как выдавил из себя нервную усмешку.
– Не знаю, что ты там натворил, – сказал Итан. – Но не могу поверить, что ничего нельзя исправить.
Он замешкался на несколько секунд.
– Речь об отношениях? – спросил он.
– Нет, я не по этому делу, – ответил Джона. – Разве не знаешь, что я монах?
– Нет, не знал, – сказал Итан. – Я знаю только то, что ты мне рассказываешь. Мы с Эш переживали, когда вы с Робертом расстались. Мы не хотели, чтобы ты оставался один. Но ты бы никогда не стал встречаться ни с кем из ее знакомых парней.
– После Роберта мне не нужны реальные отношения, – возразил Джона. – Были какие-то случайные эпизоды, но меня это обычно напрягает. Я в основном занимался работой.
– Иногда работа мне кажется отличным предлогом для чего угодно, – сказал Итан. – Но потом думаю: а может, это вообще не предлог. Может быть, работа действительно
– Мне как-то с трудом верится, что работа для тебя интереснее Эш и ваших детей.
Итан сунул пальцы в сырные кубики, ухватил два и без церемоний одновременно закинул их в рот.
– Я люблю свою семью, – осторожно ответил он. – Конечно, люблю. И Эш, и Ларкин, и Мо, – каждое имя прозвучало одинаково веско. – Но я постоянно думаю о работе. Частично она отвлекает от вещей, которые я не могу изменить. В том смысле, что я там нужен. Когда я уезжаю, как на этой неделе, они все разбалтываются. А отчасти дело в том, что именно о работе мне больше всего нравится думать, – он мельком взглянул через стол на Джону. – Если ты не можешь поддерживать хорошие отношения с человеком, то, по крайней мере, с работой надо быть в хороших отношениях. От работы должны быть такие же ощущения, как от потрясающего человека, который лежит с тобой в постели.
Джона расхохотался и ответил:
– Ну, моя работа таких ощущений не приносит. Она недостаточно интересная.
– Серьезно? А вроде бы должна. Тебе же всегда нравилось строить, созидать. Когда ты рассказывал о работе, я вообще не понимал, о чем ты говоришь, я же очень далек от этого. А инвалидные коляски, по-моему, дело важное, разве нет? Жизнь людей становится терпимой, у них возникает желание просыпаться утром, а не сводить счеты с жизнью и всякое такое.
– Я хотел стать музыкантом, – резко бросил Джона. Его потрясли собственные слова, и Итана – тоже.
– Почему же не стал? – спросил Итан. – Что помешало?
С несчастным видом Джона опустил взгляд, не в силах смотреть Итану в глаза, просто невыносимо переполненные сочувствием.
– Кое-что произошло, – сказал он тихо. – Когда я был еще совсем маленьким, до нашего знакомства, появился этот парень, неважно кто. Он давал мне
