задерживать зарплату. Но вряд ли Горбачев виноват, что Юлин папа ушел к другой женщине и стал вместе с ней заниматься «целительством», продавая куски цветной пластмассы в латунных оправах под видом «тайных талисманов сибирских шаманов». Поначалу он рвался встречаться с Юлей, но мама очень расстраивалась, а самой Юле было тошно в его новом доме. Для себя она определяла причину этого как «слишком много выпендрежа»: папа и его новая жена с золотым крестиком на черном свитере и с густо подведенными глазами были какие-то неестественные, кукольные, говорили, растягивая слова, и убеждали Юлю «думать незашоренно», «не становиться мещанкой, как мать», «развивать духовность и тонкие планы». Юля вспоминала маму, променявшую новые сапоги на «Мастера и Маргариту», смотрела на полочки на новой папиной кухне, заставленные поддельной хохломой, и не находила слов, чтобы разговаривать с отцом. Ей хотелось попросить: «Папа, не кривляйся. Пусть она кривляется, если иначе не может, а тебе не надо», но она знала, что папа ее, скорее всего, не поймет, а если и поймет, то обидится. Она говорила, что занята, что ей нужно делать уроки, что у нее болит голова, и тому подобное. Папа обижался, звонил маме, скандалил, обвинял, что она «настраивает дочь против него, потому что хочет, чтобы та выросла бездуховным быдлом», грозился подать в суд. Юля пыталась ему объяснить, что мама тут ни при чем, но только плакала в трубку от бессилия, и в конце концов мама сказала: «Да плюнь ты, Юлек, не разговаривай с ним. Перебесится и отстанет. И ни в какой суд он не подаст – это же нужно задницу от стула оторвать», и Юля стала просто бросать трубку, когда звонил папа. Тот, как и предсказывала мама, «перебесился и отстал».
Тот год, когда Юле исполнилось двадцать и в ее жизни появилось собственное маленькое чудо, начался неудачно. В январе умерла бабушка. Умерла спокойно, достойно, как и жила, просто уснула и не проснулась, оставив полную кастрюлю сваренного борща и кучу замоченного белья, которое так и не успела постирать. На ее похороны ушли все их и без того достаточно скромные сбережения, поэтому мама сказала: «Юль, ты извини, праздновать в этом году не будем. Ты ж понимаешь».
Юля понимала и не возражала. Ей самой не хотелось праздника. Впервые в жизни предстоящий день рождения ее не радовал. Может, виной тому смерть бабушки, может, еще что, но на Юлю словно опустилось тяжелое пепельно-серое покрывало. Раньше ей казалось, что она с каждым годом становится ближе к чудесной взрослой жизни, но теперь она вдруг осознала, что в этой жизни будет мало чудесного. Работа по восемь часов где-то в конторе, потом еще десять часов дома – покупки, стирка, готовка, телевизор по вечерам, шесть часов сна. Выходные, праздники, когда собираешь друзей и вы вместе пытаетесь забыть о работе; семья и дети, огромные усилия для того, чтобы выросла еще одна белка и закрутилась в этом старом как мир колесе. Бабушка пережила войну, и ей всё, что «лучше, чем в блокаду», было хорошо. Мама выросла в СССР, и для нее то, что нет больше запретных тем, что можно покупать любые книги, можно съездить за границу и посмотреть, как там на самом деле люди живут, было счастьем, «а денег на жизнь заработаем, чай, не безрукие». А вот Юля даже не понимала, о чем мечтать: всё казалось серым, безвкусным и бессмысленным.
Тогда она набросилась на книги. Не на маминых вожделенных Булгакова с Солженицыным, а на то, что мама презрительно называла «дамскими романами»: Франсуаза Саган, Дафна дю Морье – это еще «на грани приличия», почти «серьезные писатели», но тайком любимые романы про Анжелику – это уже совсем неприлично. «Какая-то бабушка Эмануэль», как говорила мама, подразумевая популярные в то время порнографические романы и фильмы, в которых жена французского дипломата Эммануэль перетрахала всех и вся, до кого сумела дотянуться, во имя свободы, равенства и братства. Анжелика тоже спала со всем, что не прибито к полу, но Юля ценила ее не за это. В жизни Анжелики случались всяческие страсти-мордасти: ее судили, продавали в рабство, ссылали в Америку, у нее отбирали детей, казнили любимого мужа, который позже оказывался недоказненным, становился пиратом и появлялся в Самый-Последний-Момент, чтобы спасти супругу от очередной опасности. Анжелику хотели все: король Франции, парижский король карманников, все корсары Средиземного моря, вместе взятые, все султаны из всех восточных гаремов. Ее жизнь казалась яркой и наполненной. Разумеется, Юля не хотела, чтобы с ней случилось нечто подобное; кроме того, она подозревала, что вместо паши ей попался бы унылый новый русский в малиновом пиджаке, а вместо пирата – бандит в тренировочных штанах, но в том и прелесть книг, что они позволяют пережить невероятные приключения, ничем не рискуя. И Юля, хоть и соглашалась с мамой, что такие книги не стоят доброго слова, всё же любила Анжелику. В конце концов, как говорили тогда в рекламе: «При всем богатстве выбора другой альтернативы нет» – подобные книги были единственным, что хоть немного поднимало тонус, давало Юле возможность испытывать хоть какие-то яркие эмоции, потому что реальность с этим не справлялась.
День рождения тоже пошел насмарку. Мама оставила для Юли открытку с котятами, на которой написала поздравление, и подарок – белый и удивительно мягкий британский свитер из «секонд-хенда». Юля фыркнула: обещала ведь не тратить денег, и вот не смогла удержаться. На кухне она обнаружила, что мама напекла оладий и, достав земляничное варенье из бабушкиных запасов, нарисовала на верхнем оладушке улыбающуюся мордочку, предвосхитив тем самым появление смайликов, о чем Юля тогда не догадывалась. Но едва она принялась за еще теплые оладушки, как позвонил отец, поспешно сказал: «С днем рождения, дочка», и принялся долго и нудно рассказывать о том, какие вокруг тупые обыватели, как он «зашибает деньги», продавая талисманы, на которых они теперь вырезают «уральские руны». Юля представила себе папу с бейсбольной битой, как он стоит, расставив ноги, и размашистыми ударами сбивает на землю низко летящие рубли и копейки: медные, глупые, не подозревающие о засаде. А отец между тем хвастался, что один поэт о нем даже стихи написал. Он прочел стихи, в которых слово «целители» рифмовалось с «народные спасители», а «древние руны и теплые руки» с «не понять близорукой науке». Юля снова провалилась в серую муть, вспомнила, что жизнь бессмысленна и ничего по-настоящему хорошего в ней произойти не может, а есть только более или менее хитрые обманы.
– Всё, папа, мне идти пора, – поспешно и не очень вежливо прервала она отца.
– Нет времени с родителем поговорить? – обиделся тот. – В институт торопишься? А ты спроси у своей матери, что он ей дал, этот институт? Зарплату в
