Пройдя несколько рядов ухоженных могил с новенькими отполированными надгробиями и свежими букетами, я нашла могилу Ника между надгробиями его дедушки Элмера и тетушки Мази. Ник рассказывал мне о них.
Я с минуту постояла над могилой Ника. Ветер, только начавший прогонять зиму, вился вокруг лодыжек, продирая до костей. Все было к месту – мое отчаяние, тяжесть на сердце, холод, ветер, серость. Могилам ведь и полагается быть такими? Во всяком случае их всегда такими показывают в фильмах. Мрачными и холодными. Солнце хоть когда-нибудь проглядывает, когда приходишь к месту вечного упокоения любимого человека? Сомневаюсь в этом.
Надгробие Ника блестело. На выгравированных на нем словах лежала густая тень, и все же я могла их различить:
Николас Энтони Левил
1990–2008
Меня поразили слова «Любимый сын». Крохотные, написанные курсивом, почти невидимые в траве. Будто написанные в извинение.
Я подумала о маме Ника.
Конечно, я видела ее по телевизору, но на экране она казалась другой, не такой, какой я ее помнила. Я знала ее как Ма – так звал ее Ник. Она всегда принимала меня любезно. Всегда держалась в стороне, давая нам с Ником возможность заниматься своими делами. Никогда не давила на нас и никогда не указывала, как нам себя вести. Это было классно. Мне она нравилась. Я часто представляла ее своей свекровью и наслаждалась этой фантазией.
Конечно, Ма хотела, чтобы Ника запомнили «любимым сыном». Конечно, она сделала это насколько возможно сдержанно – шепнула эти слова ему крохотными буквами на надгробии. Мне так и слышался ее шепот: «
В металлической вазе на надгробии стоял букет пластиковых голубых роз. Я наклонилась и коснулась хрупкого лепестка. Интересно, хотелось бы Нику видеть на своей могиле цветы? Эта мысль ошеломила меня. За три года нашего знакомства я даже не потрудилась узнать, любит ли он цветы. И если его любимый цветок – роза, то не показался бы ему нелепым неестественный голубой цвет? Незнание этого ощущалось страшной трагедией.
Я опустилась на колени, не обращая внимания на прострелившую ногу боль. Протянула руку и провела пальцем по имени Ника.
– Николас, – пропела я, юркнув за угол между столовой и кухней с фоторамкой, которую только что стащила с каминной полки. – О, Николас! Иди ко мне, Николас!
– Ты об этом пожалеешь, – отозвался он из гостиной. В его голосе слышался смех.
Ник ненавидел, когда его звали полным именем, но я знала, что он хочет поймать меня не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы подурачиться.
– Когда я доберусь до тебя… – Он выпрыгнул из-за угла с криком: – Ага!
Я взвизгнула и с хохотом помчалась через кухню, а затем наверх, к ванной.
– Николас, Николас, Николас! – кричала я сквозь смех.
Ник, смеясь, бежал за мной по пятам.
– Николас Энтони!
– Ну все! – возопил он, кинулся вперед и схватил меня за талию прямо у самой ванной. – Сейчас ты за все заплатишь!
Ник свалил меня на пол, плюхнулся сверху и защекотал до слез.
Как же давно это было.
Я снова провела пальцем по его имени на надгробии. И еще раз. Казалось, ощущение шероховатых букв возвращает мне прежнего Ника – того, который щекотал меня в коридоре на полу возле ванной.
– Я не ненавижу тебя, – прошептала я и повторила, уже громче: – Не ненавижу.
С дерева слева отозвалась на мои слова сойка. Я поискала ее взглядом среди ветвей и листьев, но не нашла.
– Самое время, – произнес голос позади меня.
Вздрогнув, я развернулась и завалилась с колен на задницу.
На бетонной скамейке за моей спиной сидел Дьюс – наклонившись вперед, свесив руки между колен.
– Давно ты тут? – спросила я, приложив ладонь к груди и пытаясь унять бешено стучащее сердце.
– Я прихожу сюда каждый день с его смерти. А ты?
– Я не об этом спросила.
– Знаю.
Мы с минуту смотрели друг на друга. Дьюс бросал своим взглядом вызов. Так готовый к драке пес сверлит взглядом другую собаку.
