— Простите.
Ваня замолчал.
— Ой, — сказала женщина.
Открыла духовку, вынула прихваткой тяжелую сковороду, опустила на плиту.
— Слушайте, — сказал Ваня. — Там в комнате карандаши разные, красочки всякие. Это что, специально для меня куплено?
— Нуда.
— Он, что ли, хочет, чтобы я нарисовал чего?
— Я не знаю, чего хочет Иван Егорыч, — спокойно сказала женщина, выключив закипевший чайник и повернувшись от плиты к Ване. — Вы его сами спросите, ладно?
— Ладно, — сказал Ваня. — А как вас зовут?
— Маша.
— Я так и думал.
— Почему?
— Так. А меня Ваней зовут. Меня только в милиции Иваном Дмитриевичем зовут. Ладно?
— Ладно.
Ужинали в большой комнате за круглым столом под люстрой на цепи.
Люстра горела, окна были зашторены тяжелыми шторами. Люди с фотографий смотрели. Звякали ложки и вилки. Сидели за столом трое: Маша, Ваня и черноволосый высокий человек в белой рубашке — Иван Егорович. Он оставил свою черную с золотыми пуговицами шинель в прихожей, там же он снял свои черные начищенные ботинки и надел стоптанные летние сандалии. Китель он повесил на спинку стула. Пуговицы на кителе тоже были золотые, со скрещенными молоточками. Ваня то и дело поглядывал на эти пуговицы и щурился от их сияния.
Иван Егорович выглядел устало, и Ваня ждал с вопросами, пока он поест и отойдет от усталости. Маша тоже молчала, и Ваня подумал, что, наверно, они всегда так едят, молча.
Ваня съел все быстро, как всегда быстро ел, и даже подобрал корочкой с тарелки сметанный соус, в котором поданы были котлеты. Съел и сказал:
— Спасибо. Очень вкусно.
— Да? — сказала Маша.
— Очень.
— Действительно, — сказал Иван Егорович. — Замечательно.
Он ел аккуратно, с ножом. Не спешил.
Маша собрала и унесла в кухню тарелки, поставила мужчинам чашки, вазочку с конфетами, разлила чай. Принесла пепельницу из зеленого камня, похожего на малахит, сигареты, спички и ушла в кухню мыть посуду. Включила воду.
Первым закурил Иван Егорович. Ваня чиркнул спичкой и посмотрел, как бежит пламя. Успел прикурить, пока пламя не обожгло.
— Вы извините, — сказал Иван Егорович, — за ботинки. Я их выкинул. Отнес было в мастерскую, но они сказали, что это смешно чинить, и правильно сказали. Так что, простите, выкинул.
— Ничего. Хотя жалко. Босиком по снегу не очень-то пойдешь, я ведь не йог.
— Зачем же босиком, я вам как раз сегодня и купил ботинки. Прикинул, какой вам размер… Сороковой? Не ошибся?
— Не ошиблись, спасибо. Только вот отплатить мне вам нечем. Была у меня в брюках десятка…
— Она там и есть.
— Знаю. Но кроме нее мне вам заплатить нечем.
— Во-первых, я у вас эту десятку не отниму. Во-вторых, даже еще дам денег, рублей пятьдесят.
— За что? За то, что я такой молодой и веселый?
— Не такой уж вы и молодой.
— Это точно.
— И веселость ваша меня не волнует. А вот то, что вы художник…
— Я не художник.
— Мы давали запрос в МОСХ, вы художник.
— Ежели вы думаете, что я буду по вашему заказу писать какой-нибудь портрет или вид, то это вы напрасно так думаете. Не буду. Даже если вы еще пятьдесят карандашей заточите, в руки их не возьму, даже если вы их разом мне в пузо воткнете!
— Господи, — Иван Егорович вдруг засмеялся, а Ваня покрылся пятнами, — какой вы горячий. Не хотите писать, и не надо. Это я так, на всякий случай
