– Очень приятно, – усмехнулся я. – Только, по-моему, Винсент не особо рад нас видеть.
– Винсент не рад никому. Даже самому себе, – кивнул Барон и широким жестом скрестил руки на груди. – Винсент болен, – шепнул он мне, как будто боясь обидеть портрет.
– Чем? – тоже шепотом спросил я.
– Скорее всего аутизмом, – ответил Барон немного громче, но все еще тихо. – Но Винсент даже не знает такого слова. В его времена аутизм еще не был открыт.
Сдвинув брови, я всмотрелся в знакомые густые мазки, которые на этой картине были выдержаны совсем в иной, светлой цветовой гамме. Белые, светло-голубые и нежно-бирюзовые, они складывались в пиджак на напряженных плечах мастера и клубились за ним полупрозрачным дымом. На их фоне ярко светилась огненная борода Ван Гога, а над ней, как над костром, горели настороженные глаза на зеленоватом лице. Он смотрел на нас, посетителей, с каким-то удивлением, готовый при любом неверном шаге вскочить, вцепившись в волосы, закричать и выгнать всех на фиг из своего зала.
– Не будем его больше тревожить, – сказал Барон, подтвердив мои мысли. – К тому же через минуту сюда зайдут твои товарищи, и я полагаю, что ты не горишь желанием встретиться с ними.
Кивнув на прощание Ван Гогу, мы вышли из зала и направились к выходу, минуя магазин с сувенирами разных калибров. Волей-неволей я засмотрелся на пестрые блокнотики и плакаты.
– Даже не думай, – фыркнул Барон. – Не надо выдавать в себе плебея. Хочешь непременно повесить себе на стену «Водяные лилии» Моне – купи «Водяные лилии» Моне и повесь их на стену.
– Настоящие, что ли? – хмыкнул я.
Я учился хорошо и еще до сегодняшнего визита в зал великих импрессионистов знал о существовании этих бесценных лилий. Представление о том, что не я, а вообще кто-либо мог их купить, было абсурдным.
– Естественно, настоящие, – сухо отозвался Барон.
– Но их невозможно купить!
– Почему?
– Потому что они не продаются!
Барон остановился и повернул меня за плечи к себе.
– Запомни, Адам, – проговорил он медленно и отчетливо. – На этом свете нет ничего, что не продавалось бы.
– Совсем уж ничего, – слегка закатил я глаза.
Я смелел и наглел не по дням и не по часам, а по минутам. Пальцы Барона еще крепче вжались мне в плечи.
– Совсем ничего, – подтвердил он железным голосом.
Внезапно я осознал, что мы стоим посреди той самой платформы, с которой мне впервые открылся вид на внутренний мир музея, и первое, что бросалось в глаза в этом внутреннем мире, были громадные часы на противоположной стене. Я повернул голову и указал на них подбородком.
– А как же время? – спросил я довольно.
Барон отпустил меня, и мы оба повернулись лицом к элегантному циферблату в богатой золотой оправе, на котором не спешили передвигаться тяжелые стрелки. Про себя я отметил, что подходило обеденное время.
– Смотря чем за него платить, – сказал Барон, выдержав паузу.
– Например, искусством? – предположил я.
– В смысле? – посмотрел на меня Барон.
Представление о том, что я наконец смог чем-то удивить или даже заинтересовать Барона, ударило мне в голову и не на шутку оживило мое самолюбие.
– Ну, смотрите, – взволнованно принялся я объяснять свою мысль. – Часы висят над всеми этими картинами и статуями, как будто они тут – главный хозяин. Хозяин над этим всем. Но вообще-то это не так. Вообще-то, эти произведения искусства бессмертны, а значит, бессмертны и их создатели, которые ими выкупили себя у времени.
Этот ход мыслей был чистым экспромтом, отчего я гордился им вдвойне.
– Выкупили себя у времени, – поднял одну бровь Барон.
Его пальцы барабанили по локтям.
– Выкупили себя у времени, – повторил он и хмыкнул. – Это интересно…
Я расплылся в блаженной улыбке, словно завоевав сердце обожаемой девушки.
– Ты видишь художников, ходящих тут по залам? – спросил Барон.
– Как? – осунулся я. – Призраками?
– Нет, живыми.
