и образцы вулканических пород. Или вот человек с молотом и складной линейкой, что возводит церковь в городе Хёлленталь. Или специалист по изготовлению разноцветных окон из цветных стекол, особенно из таких красивых – зеленого и синего. И кто-нибудь из них, прогуливаясь там наверху по строительным лесам, провел, наверное, рукой по гладкому камню, и мысли его, несмотря на голод и нужду, были с богом, как теперь мысли Курильщицы, и эта гладкая стена будет стоять теперь во веки веков, но из-под пальцев зодчего, должно быть, и выскользнул один камешек, который спустя столетия и попал сюда, в новозеландскую палату моего брата, и был вмонтирован в самую красивую стену, какую только приходилось мне и Берти видеть.
Берти, такой тихий, лежит в своей новозеландской кровати. И мне вдруг становится так грустно. Вот стоит сегодня здесь эта стена из камешков, и мы с Берти можем на нее смотреть. И у меня внутри поднимаются самые прекрасные и сердечные чувства, но заодно что-то там такое есть, какая-то слабость, грусть, отчего горло перехватывает. Наверное, думается мне, от великой красоты, что слагалась веками, всегда становится грустно. Вот бы Берти проснулся, сходили бы вдвоем погулять в обойно-ковровый город, и он бы мне сказал: я видел во сне маленькие городки, но теперь я проснулся, и мы снова можем приниматься за работу. И мама обнимет меня и Берти. И отец скажет: сегодня отдыхаем, а завтра «Специальный день». А Берти с этого момента – сотрудник года!
Но когда мать и отец возвращаются, становится ясно, что Берти остается, а мы уезжаем без него. Вечером за ужином молчание. Каждый думает о своем под кухонным абажуром. Иногда необходимо вот так посидеть в тишине и подумать, говорит мать. Потом меня отправляют спать, потому что отцу и матери нужно еще что-то обсудить. Я поднимаюсь наверх, грохоча дверьми в мою комнату и в ванную. Сажусь на лестницу. Ни слова не разобрать, что они там говорят, только шепот.
На другое утро отец принужден остаться в постели. Голова болит особенно сильно, сообщает мать. За дверью спальни я слышу ее шепот и стон отца. И кто-то плачет. Это отец плакал, объясняет мать, ему сейчас тяжело и грустно. И от этой грусти он немного устал.
И на следующий день отец не встает с постели. А у меня целый день свободен. Теперь можем наконец свалить, напоминает мне длинноносый Тимо у пруда.
Не могу сейчас, отвечаю, надо дождаться, когда брат вернется.
Но пора уходить, настаивает Тимо, скоро зима, к тому времени у нас должен быть уже дом за Вогезами.
Не могу, отвечаю, жду брата.
Длинноносый Тимо глядит на меня, потом встает и бросает в поле полную горсть земли. Ты просто не хочешь идти со мной, говорит Тимо, и мрачнеет и смотрит на меня злобно. Поворачивается и уходит в поле. Я бы окликнула его, я бы побежала за ним, но не окликаю и только смотрю ему вслед, пока он не скрывается в кустарнике.
Несколько дней я жду его и сижу на скамейке возле «Эдеки», он не приходит. Сердится. И долго еще будет сердиться.
А отец все не встает, не выходит из своей комнаты, его мучают головные боли и ни на минуту не отпускают. Не выходит к столу, хотя мать готовит свою лучшую лазанью. Иногда он медленно передвигается по дому, подолгу останавливается, тяжело дыша, и снова возвращается в кровать отдохнуть. Сколько же нам на это смотреть?
Надо работать, говорю я, стоя в дверях спальни, ты же предприниматель.
Я устал, отвечает отец, отпуск.
Что еще за отпуск?
Мне надо отдохнуть, отвечает отец. Я завязываю с предпринимательской деятельностью. А ты отправляешься в школу.
Не пойду в школу!
Шторы задернуты, отец не желает пускать дневной свет в спальню. Он пошутил, наверняка пошутил! Школа! Что школа! Это же место для безработных! Но шутка не смешная. Мне совсем не весело. Не отдернуть ли шторы? Лучше не надо, просит отец. Отчего он такой грустный? Не грустный, отвечает он, он даже рад. Чему же он рад? Потому что теперь все по-другому, отвечает отец. И закрывает глаза.
Школа находится в Шёнау, медвежий угол, полнейшая дыра, смешно, ей-богу! И школа эта больше похожа на вокзал, не пойми что, шумное сборище безработных. Изо всех окон доносится этот шум, а во дворе мать разговаривает с директрисой Германн, у которой глаза с крыльями. Там внутри, должно быть, от грохота и топота штукатурка сыплется с потолка. Кажется, что лестница на крыльце уходит в какую-то пасть, и эта пасть обещает меня поглотить вместе со всеми.
Тебе здесь понравится, обещает директриса Германн с крылатыми глазами. Мать склеила мне настоящий бумажный фонарь[12], а внутри – самые дорогие шоколадки. Ну и как мне теперь быть? Броситься в эту школьную стеклянную пасть? Мать уже собирается уезжать на нашем зеленом «мерседесе».
Давай немного посидим на лестнице, мам. Нельзя, урок уже начинается, отвечает мать. Уже давно прозвенел звонок, подхватывает крылоглазая директриса. Здесь как на фабрике, говорю я, к работе приступают по звонку. Я поднимаюсь по лестнице и оборачиваюсь, чтобы помахать матери, но она уже сидит в машине, почти не смотрит в мою сторону и уезжает. Пойдем, говорит директриса.
Темно, холодно и запах, как в подвале. Стеклянная дверь захлопывается у меня за спиной. И всего семнадцать ступеней по лестнице, а вот бы их было несколько сотен. У каждого класса свой кабинет, сообщает директриса, и вот кабинет твоего класса.
