– Ирвин!
Поворот – и я на полном ходу врезалась в… Ормана. С силой влетела в него, но он даже не пошатнулся, только жестко обхватил мою талию, не позволяя отстраниться.
– Значит, Ирвин. – Хрипло произнес он.
А потом одним движением толкнул к стене, и мы снова оказались в нише. Темнота обрушилась пологом, запечатывая непроницаемым барьером потайных стен.
– Отпустите! – выдохнула я. – Отпустите, или я…
– Будете кричать? Да. Звать на помощь? Бессмысленно.
– Ирвин…
– Он не придет. Никто не придет.
Он без труда удерживал мои запястья за спиной. Прижимая их к талии, вжимая меня в себя так плотно, что я едва могла дышать. Едва могла дышать и двигаться, словно меня сковало по рукам и ногам невидимыми цепями.
– Здесь никого нет. Кроме нас.
Осознание обрушилось горячей, удушающе-жаркой волной. В жизни не представляла, что может быть так горячо от самых обыкновенных слов. От голоса: низкого, глубокого, затягивающего во тьму яростно и неумолимо.
«Здесь никого нет. Кроме нас».
– Здесь полный дом гостей…
– В музее искусств?
Музей искусств? Как… как я могла очутиться в музее искусств, если только что вышла из бальной залы Вудвордов?
– Никак. – Затянутая в перчатку ладонь скользнула по щеке. – Разве что во сне. Знаешь, чем хороши сны, Шарлотта?
Из-за сомкнувшейся над нами темноты все чувства обострились стократно. Я слышала наше дыхание. Мое – участившееся, и его: сильное, глубокое, ровное. Обжигающее шею, скользящее по коже, играющее выбившейся из прически прядью.
– Во снах можно себе позволить многое. Гораздо больше, чем наяву. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить.
Сон?
Сумасшествие какое-то! Мне не может такое сниться!
– В безумии есть своя прелесть.
От прикосновения трости к губам по телу прошла дрожь. Холодный, скользящий, металлический узор, повторяющий контур моего рта. Дикое, сумасшедшее желание почувствовать его губы на своих обожгло лицо краской, щедро плеснувшей на щеки.
Я не должна такого думать, и хотеть этого тоже не должна.
Я шла сюда, чтобы найти Ирвина, чтобы все ему объяснить…
– Знаете, моя маленькая Шарлотта, даже для столь очаровательной девушки вы слишком любвеобильны.
Звенящие сталью интонации обожгли сильнее смысла сказанных слов.
– Вы… – вспыхнула я. – Не смейте называть меня так! Не смейте меня…
– Смею. Могу. Буду. – Насмешливый голос на миг изменился, становясь низким и тягучим, как патока. Мелодичным, словно треск из него выплеснулся за один вздох. – Буду называть тебя, как захочу. Буду говорить все, что пожелаю. Буду делать с тобой все, что пожелаю…
Пальцы на моих запястьях шевельнулись, и правое кольнуло тонкой, тянущей болью.
– И когда пожелаю.
Дернулась, но тщетно: невидимые цепи не стали легче. Набалдашник скользнул вдоль линии декольте, под тонкое кружево, по ставшей безумно чувствительной коже.
– А-ах-хх… – С губ помимо воли сорвался стон.
– Какая же ты чувствительная, Шарлотта… – Этот голос действительно был безумным. – Шарлотта…
А еще голодным. Жадным.
Он пробовал мое имя на вкус, и меня тоже: жесткие губы коснулись бешено бьющейся жилки на шее. Платье сползло к ногам, словно шнуровка на спине распустилась сама собой. Трость скользнула по груди, заставляя задыхаться от странного, неведомого доселе чувства. Чувства столь же постыдного, сколь и желанного: податься вперед, вжимаясь в холодный резной узор. Обнаженными плечами, всем телом чувствуя грубую ткань пальто или плотный шелк жилета. Позволяя ему делать все, что он пожелает.
Прямо сейчас.
Прикосновение пальцев к губам: горячих, по-мужски сильных, заставило приоткрыть рот. Раскрытая ладонь скользнула по шее, потянула за волосы, и шпильки посыпались вниз. Так легко, словно их вытянули заранее. Пряди рассыпались по обнаженной спине небрежной лаской. С губ вместе с дыханием
