Понимание, что она для меня все, а я для нее кошмар, с которым приходится уживаться, и она в любой момент готова выпорхнуть из клетки, едва я хоть раз забуду повернуть ключ в замке и оставлю ее приоткрытой. И как только она это сделает, я начну гнить в своей могиле заживо, потому что уже не могу без нее дышать, жить, есть и пить. Она стала тем самым солнечным зайчиком, который вроде и есть, и даже светит, и вроде бы никуда не девается, но в руки его взять невозможно. Когда-то отец говорил, что нельзя позволять женщине держать себя за яйца. Все было гораздо хуже, она впилась своими розовыми ненакрашенными ноготками в мое ободранное сердце. Похоть, раздирающую мой член, могла утолить любая, но похоть, обгладывающую мое сердце, могла утолить только она. Я хотел ее мозгами. Я хотел ее даже тогда, когда не хотел физически в силу человеческой природы, опустошенный ею до самого дна я продолжал одержимо хотеть ее головой. Как кто-то, кто долго голодал и, насытившись до полусмерти, продолжает смотреть больными глазами на любимое лакомство, боясь, что завтра снова будет голодать.
Оказывается, все в этом мире херня по сравнению с болью от осознания того, что все же есть мечты, которым никогда не суждено сбыться. Что ни хрена все не покупается и не продается, как считал мой отец. Да, бл*дь. Я могу ее заставить, я могу распластать ее под собой и трахать до полусмерти, бить и учить покорности, и рано или поздно она начнет приползать на коленях по первому моему зову и даже приносить ремень в зубах, и подставлять под удары спину. Но я хотел не этого... я хотел вынырнуть из могилы и посмотреть на свет. Я хотел взаимности. Я хотел касаться ее тела и не ощущать волну омерзения, прокатывающуюся по ее коже. И понимал, что это так же несбыточно, как достать руками до горизонта. И я зверел, заперев себя подальше от людей, как когда-то прятался в своей комнате и, задернув шторы, сидел в кромешной тьме. Я никогда не боялся чудовищ из-под кровати или из мрака, потому что меня приучили считать, что настоящее чудовище - это я сам. И я готов был поменяться. Я готов был согласиться орать от ужаса, потому что под моей кроватью засел жуткий монстр, а не бить зеркала со своим отражением и видеть отвращение на лицах других детей. А потом я понял, что монстром быть не так уж плохо. Пусть ссутся от ужаса, когда я на них смотрю и скалюсь. И пусть знают, что я так же безобразен внутри, как и снаружи.
И я снова рисовал, как в моменты самого острого обострения. Иногда советы Очкарика помогали справиться с навалившейся адской тоской и желанием снять с себя скальп. За эти несколько дней я нарисовал бессчётное количество ЕЕ. По-разному. По памяти. И злился до остервенения, что они все и на десятую долю не похожи на оригинал. Рвал рисунки, втаптывал в пол, прижигал сигарой, швырял на пол и рисовал снова.
Когда поднял голову и увидел ее с подносом, испытал самое настоящее потрясение. Еще большее потрясение я испытал, когда она стонала от моих ласк и кончала от толчков моего члена. Бл***дь, никогда и ни с кем мне не было так хорошо. Как с ней. Никогда я не брал женщину в таком исступлении и не орал от наслаждения, изливаясь в нее. Это был катарсис всего, что я когда-либо чувствовал. С меня словно сняли кожу и прошибали волнами чистейшего экстаза. Я не знал, что так бывает.
- Соскучилась по тебе.
Продолжая сжимать мои волосы, а я смотрел в ее полупьяные глаза и рассекал рваными крыльями ослепительно синий небосклон ее взгляда. Ведь так не умеют лгать? Зачем ей? Она никогда не лжет. Наверное, понимание этого поразило меня до глубины души, потому что я ненавидел ложь. Я всегда патологически говорил людям правду, какой- бы отвратительной она не была. Целуя ее веки и брови, чувствуя, как подрагивает внутри нее член, снова наливаясь кровью.
- Тоже вкусно.
Просунул руки под упругие ягодицы и прижал к себе еще сильнее. А я не умею скучать по ком-то... оказывается, я лишь умею подыхать от тоски. Я взял ее еще раз, точнее, я продолжил, не выходя из ее тела. Пока еще медленно, пока еще нежно и прислушиваясь к каждой ее реакции. А хотелось дьявольски быстро. Хотелось со всей дури и так, чтоб искры из глаз сыпались, чтоб себя не помнила. Словно сошел с ума. Я лизал ее тело, как зверь, ласкал до исступления руками, собирал ее оргазмы, как конченый коллекционер. Я позволил ей изучать мое тело и трогать мой член своими маленькими ручками и залил ее ладошки спермой, едва она повела ими вверх и вниз с непосредственным любопытством рассматривая, как меня выгибает на постели от каждого ее прикосновения. Потом она жадно целовала мои губы и говорила, что ей нравится вкус моего языка у нее во рту. Так просто «мне нравится, когда твоя язык у меня во рту». Эта откровенность сводила с ума. И я шокировал ее ответом «мне нравится, когда мой язык везде в тебе, не только во рту». Смущается, краснеет.
Мы завтракали вместе на том же диване, а я думал о том, что завтра, когда ее тело отдохнет от моего натиска, я сожру ее вместе с завтраком, потому что это совершенно невыносимо - наблюдать, как она облизывает пальчики и улыбается мне, когда видит, КАК я смотрю на нее.
Я даже не смог оставить ее дома одну. Забрал с собой в офис, после того как Марк заявил, что, если не явлюсь, мы профукаем жирный кусок компании самого Неверова. Мне было страшно, что я уеду, а когда вернусь, она посмотрит на меня снова, как на больного ублюдка. Оказывается, мне было важно, как именно она на меня смотрит. Какой я в ее глазах.
Я одевал ее сам и дрожал от переполнявшего меня удовольствия видеть, что ей это нравится. Нравится, мать вашу, когда я веду ладонями по ее стройной ножке, надевая чулок, как я поправляю кружева ее трусиков, не забывая повторить, где они заканчиваются, языком. Как ее маленькая грудь исчезает за чашками бюстгальтера, и она покрывается мурашками, когда я очерчиваю ложбинку между полушариями. Подставляю под ее ногу туфлю на шпильке, а она вдруг смущенно просит другую обувь.
- У меня все болит, и я вообще не знаю - смогу ли нормально ходить.
Поднял ее лицо за подбородок, чтоб посмотрела мне в глаза, и осторожно коснулся губами припухших губ.
