первая.
– Всё, заканчивай!
Он тяжело дышит. Сидит на задних лапах, в раскоряку, молотит хвостом.
– Ну ты и бешеная, – говорит наконец. – Я ж спросить хотел.
Даю по загривку – а чё, пусть знает, как на старших вызверяться – и киваю:
– Валяй… – падаю опять на траву, руки в стороны, заплющиваюсь.
– А если залезть на
Аж вскакиваю.
– Сдурел! Если
Делаю страшные глаза и стараюсь говорить грозно.
Он хохочет.
– Ужо я вам задам! – доносится с той стороны холма, возвещая, что баба Кора нас нашла и трёпки не избежать.
– Давай спрячемся? – предлагает Тотошка, а сам аж подпрыгивает на месте. – Пусть эта ластоногая нас поищет!
– Не смей называть её так! – цыкаю я и выпаливаю первое, что пришло: – А то буду дразнить тебя собакохвостым вислоухом.
Он проникается и грустнеет.
Баба Кора нагрянывает или нагрядает, – не знаю, как точно, – но выглядит это внушительно: тётка метр восемьдесят ростом в малиновой рубахе и с ружьём.
Торопеем.
Не, стрелять в нас она не будет. Просто назад пойдем через базар. А там без ружья никак. Мы такие-сякие. Вечно ей проблемы делаем. И если Тотошку можно оттаскать за ухо, то мне-то, дуре двадцатилетней, должно быть стыдно. И мне стыдно.
Потому винюсь:
– Ну прости! Так хотелось увидеть небо!
– Будет вам небо в алмазах, если Тодор до вас доберется! – печально качает головой баба Кора и блестит на нас очками. Очков – две пары, так как глаза – четыре. Так я учила таблицу умножения на два.
Вешаю голову:
– Ну, правда, прости, не подумала…
– А пора бы уже! Здоровая!
Тотошка прыгает вокруг и тараторит:
– Не злись! Не злись!
– А вот и не буду! – с показным равнодушием говорит она. – Нужны вы мне – нервы тратить. Пусть вас Тодор со своими кашалотами сцапает и втулит кому-нить за гроши, как ту Арнику.
– Ну Арника ж страшная была, а нас-то почему за гроши?! – обижается Тотошка.
– А за твою тощую тушку никто больше и не даст. С тебя ж даже пирожки не сделаешь – кости одни!
– Ну почему как я, так сразу пирожки! – он плюхается на задницу в знак протеста и возмущенно складывает руки на груди.
– Пошли, Юдифь, а он поторчит тут сам – узнает, – баба Кора хватает меня свободной клешнёй (ну а чё, если у неё вместо одной руки – клешня как краба?) и волочёт прочь.
А мне жалко Тотошку и страшно за него.
***
– Да раз твою же ж мать! – орёт Карпыч. – Всем глаз на ж**у натяну! Будете у меня землю жрать!
Карпыч всегда орёт на поезда.
А они всегда идут мимо. Пассажиры выкидывают из окон всё подряд, а ему потом выгребай. Ведь начальство приедет, и тогда уже он сам выгребет по полной. Выгребать Карпыч не любит – ни мусор, ни от начальства.
Собрав всё выброшенное в одну кучу, поджигает из огнемёта и плетётся назад в будку.
Тут топчан, заваленный тряпьём, стопа древнючих, ещё бумажных, газет, колченогий стул, берданка да кухонный синтезатор.
Синтезатор – штука хорошая. Клацнул пару раз рычажками – и вот она, жратва-то. Правда, хлеб, вода и самогон выходят у него погано, но зато лук и селёдка – вполне съедобно. Карпыч на него не орёт, что вы, ни-ни. Кормилец же. А ну навернётся! Старенький. Лет пятьдесят назад помереть должен был. А всё жужжит, аки пчела. И кормит.
А ещё есть часы. Большие. С маятником. Они упрямо идут. Зачем-то считают время неизвестного дня в неизвестном году. Потому что часы есть, а календаря нет.
