РАЦИОНАЛИСТ! Зачем они мне, — рассуждал я всегда, — Маргарин химический на химический хлеб намазать? Или безмясную колбасу порезать крупными ломтями? Так я маргарин не люблю, а колбасу люблю откусывать от целого батона (всегда при этом, рассуждая: как правильнее — батон колбасы или палка колбасы?), а хлеб люблю отрывать руками. Консервы вскрывать в чистом поле мне не приходилось, сучья деревьев для костра рубить тоже. Ну, и зачем мне нож? По комнате с ним за поясом ходить?
Впрочем, нет, есть! Я вспомнил. Есть у меня нож. Кум когда-то подарил свой «рыболовный» нож с литой полой оранжевой рукояткой и с такими же оранжевыми пластмассовыми ножнами. Острый, не спорю. Кум при мне тогда демонстративно открыл железную банку с какой-то рыбой, но я обычно пользовался для этого консервным ножом. Удобнее и безопаснее. Кум говорил, что уроненный в воду, этот нож не тонет, как поплавок, а в траве хорошо виден. Я так и не попробовал его «утопить» в ванне, — забыл, если честно. А кастрюли большой по размеру для проверки плавучести этого ножа так и не достал со шкафа, — поленился, а потом тоже забыл. Пару раз я порезал палец, когда точил его на оселке, — точно острый зараза, — потом раздавил чем-то кончик пластиковых ножен. Ножны я залепил скотчем, — и убрал это «хозяйство» с глаз долой и от греха подальше, — повесил ножны с ножом на сушилку в кухне над мойкой. Вспоминал о ноже чаще лишь после того, как уже порезал тупым столовым ножом мясо для жарки, — типа, «эх! опять забыл об остром клинке для разделки мясной туши!» Пару раз, правда, рыбу потрошил им, — но давно. Улыбался, — нож-то рыбный!
Звяканья наручников о кроватные детали, видимо, потревожили охранника.
— Сестра, я покурю, пойду, — сказал он кому-то и ушел. Звук шагов стих. Так вот откуда я во сне так задыхался то ли от дыма, то ли от запаха гари… ВЫХЛОП ПОКУРИВШЕГО ЧЕЛОВЕКА!!! На некурящего!..
Я открыл глаза, опять подергал наручники.
— Сильно мешает? — женский голос из-за спины (ну, я ж в лежачем положении, — значит из-за головы). Слышна какая-то грустная забота, — сочувствие, что ли?
— Есть маленько… Что со мной?
— Решето… Ой, с тобой же нельзя разговаривать. Запрещено.
— Кто запретил? Полиция?
— Да все, — и полиция, и доктора. Тебе больно?
— Да, есть такое. Пульсирует, нарастает, но я никак не пойму где конкретно. А почему ты меня решетом назвала?
— Так изрешетили тебя охранники, говорят. Из двух стволов палили, а ты всё шел и шел на них. Тебе что же, не больно было?
— Я не помню. Вообще ничего не помню. Чего они в меня палили?
— Не знаю. Говорят, что ты тоже в какую-то девушку стрелял, или в мужика… Кажется, они и сами не понимают, кто и в кого стрелял.
— Тоже не помню. Я помню в окне ресторана…
— Нет, не через окно, — ты, вроде, в упор стрелял! В ресторане…
— Что с девушкой и с тем мужиком?
— Их к нам не привозили. Только тебя.
— И что это означает, — я спросил, но смысл ответа уже становился понятен и без ответа.
— Или промахнулся, или в морг отвезли. Хотя, если бы промахнулся, то привезли бы на опознание. Но никто про опознание тебя девушкой не рассказывал, — только про охранников. А те помнят, что в тебя стреляли, но стрелял ли именно ты в ту милующуюся парочку — сомневаются. На них кричали, ругались, а они разводят руками… Говорят, что видели тебя только на улице, в из зала вся публика разбежалась, да и загораживала весь расстрел…
Мне показалось, или я на самом деле так устал, что на лбу выступил пот? Или… Ответом послужили опять накатившие пустота и небытие.
… Опять свет. Тусклый, мерзкий, — но хоть не режет глаза. Охранника нет рядом, кажется. Спит?
— Сестра, мне больно!
— Потерпи, тебе до укола еще 6 часов.
— Сестра, но мне больно!
— Потерпи, посчитай про себя, — так и время быстрее пройдет, и боль станет меньше.
— А сколько время сейчас?
— Два часа ночи.
… Один, два, три, четыре… пятьдесят пять, пятьдесят шесть…
— Сестра, сколько время?
— Два часа ночи.
Наверно, что-то не так «срослось» в мозгах. Давай сначала: … Один, два, три, четыре… сто двадцать шесть, сто двадцать семь…
— Сестра, сколько время?
— Два часа ночи.
