— Мое имя уже начали забывать. Тебя, видимо, это не коснулось исключительно потому, что в последнее время мы общаемся довольно часто и подолгу.
Рино откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди и вытянув ноги под стол, и тяжело вздохнул.
— Меня зовут Вейланд Риндвист ри Гейб, — сообщил он и тут же коварно поинтересовался: — Что я только что сказал?
Я покорно повторила.
Лорд асессор адресовал брату пространную и, несомненно, многоэтажную тираду, от которой Его Высочество обреченно поморщился, а Мира, не вытерпев, вмазала любимому мужу локтем под ребра. Рино извинился на унилингве и снова перешел на родной язык, обращаясь к принцу уже совершенно спокойным тоном. Но, судя по каменному выражению лица Третьего, излагал он абсолютно то же самое, и я поспешила все-таки вклиниться:
— Здесь вообще-то не он один виноват, — справедливости ради заметила я. — Это я решила не идти к ведьме.
От неожиданности на благородной физиономии Его Высочества крупным шрифтом обозначилось саркастичное: «Да ты что?!» — но принц все-таки предпочел промолчать.
— И я понимаю, что теперь убрать меня с пути постараются не только заговорщики, но и Его Величество собственной персоной, — продолжила я. — Но, возможно, король прислушается, если я поклянусь, что не стану препятствовать матримониальным планам династии? Если Третий спокойно женится на кандидатке, которую выберет семья… — я осеклась.
В последнее время я, пожалуй, научилась слишком хорошо разбираться в спектре его каменных гримас. Конкретно эта значила: «Черта с два!» — и не сулила ничего хорошего.
— Ни одна кандидатка не оставит тебя в покое, — честно сказал Рино. Вопрос согласия короля он деликатно обошел, и воображение охотно нарисовало мне почтенного седого папашу Третьего, величественно восседающего с точно таким же «черта с два!» на лице.
— Просто потому, что меня он выбрал сам? — недоверчиво переспросила я. — Как по мне, это выглядит унизительно в первую очередь для самой кандидатки.
— Ты говоришь с позиции человека, который всю жизнь выбирал сам, — криво улыбнулся Третий. — Ни мне, ни женщинам, которых будет рассматривать семья, никто и никогда не позволял подобной роскоши.
Рино смотрел прямо и серьезно. Мира с нескрываемой жалостью переводила взгляд с меня на принца и, кажется, едва справлялась с желанием загнать Третьего на пентаграмму Равновесия немедленно.
Я наконец вспомнила, что ее муж остался сиротой из-за королевы, которая не смогла простить собственной фрейлине однажды сделанный ею выбор, и заткнулась.
Но напряженная тишина повиснуть не успела. В коридоре раздался хорошо поставленный, очень властный голос, возмущенно выясняющий у кого-то подвернувшегося под руку, почему его хозяйку сочли допустимым оставить ждать в пустых покоях и точно ли подвернувшийся под руку в курсе, с кем имеет дело.
Заглянувший в гостиную дежурный телохранитель (я уже махнула рукой, не пытаясь запомнить, чей именно) выглядел слегка пришибленным и бледным, но поклон отвесил согласно всем придворным традициям.
— Ваше Высочество, — обратился он. — Там…
— Мы уже слышим, — широко и немного нервно улыбнулся принц. — Пригласите госпожу сюда, пожалуйста.
— Ты об этом пожалеешь, — на всякий случай предупредила я.
— Позволь не согласиться, — усмехнулся он.
Я великодушно позволила («Ну-ну, попытайся ей понравиться!») и встала из кресла.
Вовремя. В комнату как раз ворвался черный смерч, крушащий все на своем пути — властностью потомственного врача, весьма специфическим характером и внушительным черным же чемоданом, которого одинаково боялись и в королевском дворце, и во всем Канаиле.
— Привет, мам, — обреченно поздоровалась я, и смерч на мгновение притормозил, звучно хлопнув дверью прямо перед носом у телохранителя, бдительно проверяющего сохранность доверенного ему клиента.
У нас с ней нет ни единой общей черточки. Мама — высокая, очень смуглая, темноволосая, в неизменном деловом костюме на редкость траурного цвета, который перед каждым выходом приходится по полчаса чистить от белой собачьей шерсти, потому что любой волосок сразу становится заметен; про таких, как она, говорят — «жгучая брюнетка». Хотя лично у меня она всегда ассоциировалась скорее с готовым вспыхнуть угольком.
Как у нее получилась я — мелкая, плоская, рыжая и бледная, с неизбывной любовью к безразмерным футболкам и ярким принтам, — тот еще вопрос. Мама всегда говорила, что я пошла в папу — но тот, по крайней мере, был выше ее на какой-никакой, а пяток сантиметров.
— Ну, привет, — зловеще отозвалась мама и перевела кейс в атакующую позицию. — И что, позволь спросить, ты опять натворила, что тебя тут держат под замком?
Я с трудом удержалась и от замечания, что под замком меня держали вовсе не тут, и от напрашивающегося ответа: «Переспала вот с этим», — который грешил излишней честностью. И тогда передо мной во всей красе встал вопрос: в чем из уже натворенного можно сознаваться, а о чем лучше бы
