вся взволнованная. Только когда я ей объяснила, что не могу остаться до завтра, она чуть не заплакала.
– Ах! Как же так?.. Как же?.. – твердила она с укором. – Ведь это значит, я вас почти не увижу, потому что не могу сегодня. Маман должна воротиться в десятом часу, и к этому времени надо быть дома… Нет, милочка, вы не уедете!.. Сделайте мне эту радость, останьтесь! Пожертвуйте хоть одним деньком для меня!
– Нельзя, дорогая моя!
– Ах, боже мой, как же это вы так плохо распорядились?
– Что делать? – отвечала я. – Так вышло… Я думала, милая Ольга Федоровна, что, может быть, вы умудритесь уйти ко мне попозже, когда ваша маман ляжет спать… Она рано ложится?
– Рано.
– А как?
– В половине одиннадцатого.
– Ну, а другие домашние?
– Все следом за ней.
– Знаете, что? – сказала я, подумав. – Оставьте их всех спокойно лечь спать, а я к вам приду немного попозже, и вы мне отворите сами. Таким образом, мы будем иметь все время до двух или даже до половины третьего, к которому времени я велю за собою прийти или приехать… и уже прямо от вас на вокзал… а?.. Как вы думаете?
В восторге от моей выдумки она вместо ответа кинулась мне на шею… Но мне было не по себе от этих объятий. Мне вдруг пришло в голову, что теперь ее час уже решен и что это живое, теплое существо, которое я держу в объятиях, кажется только живым, а в действительности стоит уж одною ногою в гробу и будет лежать в нем, наверно, не дольше как завтра… Дрожь у меня пробежала по членам от этой мысли, и я пожелала от всей души, чтоб это как можно скорее кончилось… «Сегодня! Во что бы то ни стало сегодня! – думала я. – Иначе за ночь я стану совсем никуда не годна».
Что дальше было говорено – неинтересно. В сущности, все уже было сказано, что требовало с моей стороны какого-нибудь внимания, и остальное мне было все равно, потому что она в моих глазах была почти уже мертвая. Помню, она расспрашивала меня: откуда я и видела ли его?.. Я отвечала, что видела и что он очень испуган ее письмом; не знает, что делать; думает даже сам побывать в Р**, как только дела позволят. Она вся вспыхнула, и пошли опять расспросы. Я ей врала на этот раз без зазрения совести. «Что за беда? – думала я. – Ведь она никогда не узнает, что это ложь…» Письма, как я и ждала, оказались у ней в кармане, и она успела мне их прочесть до ухода. Это были черновое ее письмо и ответ Поля.
– Ну, что? – заметила я. – Не правду ли я вам говорила, что за них надо уметь только взяться? Вот, видите ли, как ваши дела вдруг поправились!
– Ангел вы мой! – воскликнула она вдруг, поймав меня за руки и целуя их.
Мне стало тошно, и я через минуту сама напомнила ей, что она засиживается.
Когда она ушла, я чувствовала себя так скверно, что не могла ни пить, ни есть, хотя за полчаса до встречи еще была голодна до смерти. Мне нужен был отдых, но я ужасно боялась уснуть и проспать, а потому, ложась, велела хозяйке разбудить меня непременно к двенадцати, отдала ей даже мои часы для этого. Но, несмотря на усталость, я не имела отдыха. Мысли только блуждали и путались у меня в голове, как у сонной, и раза три я дремала.
Не помню уж, как прошло это время. Помню только, что в забытьи, услышав шаги за дверью, я вздрогнула и вскочила на ноги. Вошла хозяйка, которая принесла мне назад мои часы. На них было без десяти минут двенадцать. Я попросила умыться, оправилась, причесалась, заплатила что следует за постой и вышла, сказав, что иду на станцию.
– Темненько, сударыня! Гляди, как бы не заплутаться.
– Нет, – отвечала я, – тут близко, и я хорошо помню дорогу.
На дворе было действительно очень темно, но я пришла без ошибки к ее дверям… По уговору я постучала тихонько в окошко – шестое от входа; это было ее окно, и минуту спустя она отворила мне.
– Это вы?
– Я, дорогая моя.
– О! Как я рада!.. Скорее ко мне, чтоб ни минуты у нас не пропало… Я жду вас уже с полчаса.
– Все спят, стало быть?
– Давно.
Говоря это шепотом, мы прокрались чуть слышными шагами по темному коридору: она – со свечой впереди, я – сзади, как черная тень. Ноги мои дрожали, когда я вошла в ее комнату… Я осмотрелась с невольным, особенным любопытством и то, что увидела, помню до сих пор. Помню узоры ковра и цветы на окошке и ситцевые гардины, софу и стол, за которым мы пили чай; все это снилось мне после несчетное число раз. Когда мы вошли, она своими руками раскутала меня, усадила и тотчас выбежала за чем-то. Оказалось, что она разбудила горничную и приказала тихонько от всех поставить нам самовар. Это было естественно, но бог знает, почему мне в голову не пришло, что она это сделает. Поправить, однако, нельзя было, и потому я попросила только, чтобы она не держала служанку без надобности, а отпустила тотчас, как только та подаст, что нужно.
