III
В школе кончился последний урок. Ребята повалили на улицу. Ежатся, корчатся от холодного ветра. Засунули сумки под мышки, запрятали руки поглубже в карманы, и скорей по домам - кто в какую сторону.
Один Миронов в своем жар-жакете стоит посреди дороги на ветру. И хоть бы что! Только щеки у него покраснели. Стоит, ждет Соколова. Вот и Соколов. Со школьного крыльца спускается вперевалку. За ним шлепает тяжелыми калошами маленький Киссель.
- Миронов! - кричит Соколов. - А Кисселю можно с нами идти?
- Пускай идет, - говорит Миронов, - мне не жалко.
Отправились втроем. Прямо посреди дороги идут. Будто на тротуаре им тесно.
Киссель и десяти шагов не прошел, как уже вытащил из кармана рогатку. И запрокинул голову в мохнатой шапке: смотрит, нет ли где воробья на дереве.
На углу ребятам встретился Женька Шурук.
- Эй, - кричит. - Куда вы?
А Киссель ему отвечает:
- За переснимательными! К Пилсудскому!
- К Пилсудскому? - кричит Шурук.
Обмотал потуже шею теплым шарфом, сумку под мышку - и за ними бегом. Догнал. Пошли вчетвером.
К Пилсудскому школьники всегда компанией ходят. Покупает один, а ведет за собой целую ораву.
Вышли на площадь к собору. У калитки церковного сада остановились, заспорили. Женька Шурук хочет идти по Главному проспекту, а Миронов, Соколов и Киссель не хотят по Главному, хотят через церковный сад. А то если пойдешь по Главному, так Шурук будет все время останавливаться и вывески читать. Не пропустит ни одной вывески, ни одной докторской дощечки на дверях. Сначала просто прочтет, а потом еще в обратную сторону: «Булочная - яанчолуб». «Починка часов - восач акничоп».
Из-за этого и не хотят ребята идти по Главному, толкают Женьку в калитку церковного сада.
Насилу втолкнули. Идут под большими деревьями, по широкой аллее.
Хорошо бывает в саду, когда листья на деревьях еще только начинают желтеть и краснеть. А нынче их сразу хватило ранним холодом. Побурели они и скорчились. И так быстро начали падать, что за один день осыпался весь церковный сад, стал голым и черным.
- Смотрите! - оглядывается по сторонам Соколов. - Мы одни тут.
- А кто в такой холод гулять сюда пойдет? - отозвался Шурук.
- И день не банный, - говорит Миронов.
В банный день церковный сад полон народу. По всем аллеям туда и назад проходят люди с тазами и мочалками. А у калитки, присев на корточки, торгует вениками старая, сморщенная бабка.
Но сегодня никого нет - ни бабки, ни людей с тазами.
На повороте аллеи прибита к дереву доска. Шурук останавливается и начинает читать вслух:
- «Строго воспрещается лежать на траве, пасти коз и коров».
Потом читает то же самое с конца:
- «Ворок и зок итсап еварт ан…»
- Вот! - кричит Миронов. - И тут нашел чего прочитать!
- Эй! - вдруг окликнул ребят Киссель и показал на кусты.
За кустами на низкой скамье сидит человек в грязном парусиновом балахоне. Лицо у него серое, одутловатое. Кожаная шапка, как старушечий капор, закрывает и уши, и щеки, и лоб. Он сидит сгорбившись, смотрит не мигая в кусты и медленно жует хлеб.
- Директор свежего воздуха! - прошептал Соколов.
- Он… - сказал Киссель тоже шепотом. - Ох, и страшный же! Он у нас на Гражданской к одним в сени забрался. И давай прямо из ведра холодной водой умываться. А те как перепугались, дверь на крючок, а сами по углам попрятались.
- А чего испугались? - сказал Миронов. - Ведь он спокойный, никого не трогает. Вот давайте пройдем мимо него.
- Зачем? - прошептал Киссель.
- А так, посмотрим на него. А ты боишься?
- Да нет… - сказал Киссель вполголоса. - Я-то не боюсь…
Вдруг директор свежего воздуха сунул в мешок обглоданный кусок хлеба и медленно встал со скамьи. Огромный, опухший, грязный.
Ребята так и замерли на месте, а потом все разом, как по команде, пустились удирать по аллее. Позади всех бежал Киссель, теряя и подхватывая калоши.
Через маленькую калитку в самом дальнем конце сада ребята выбежали на улицу к почте.
Здание почты старинное, желтое, каменное. Хоть и с колоннами, а всего один этаж.
Через окна все видно: служащие разбирают пакеты и накладывают на них печати, народ с письмами толчется перед частой проволочной сеткой, в углу за маленьким столиком сидит сгорбившись старушка и пишет адреса на конвертах.
Крыльцо почты выходит прямо на бульвар. На бульваре четыре скамейки. И вдоль дорожки стоят молодые деревья.
Никогда не распускаются листочки на этих деревьях. Не растут, а как сухие палки торчат деревья.
Будка Пилсудского тут же, около почты. Примостилась на углу, у самой дороги. Когда по дороге телега едет или грузовик, она вся трясется.
За лето пропылилась будка насквозь. Стоит вся бурая. Стекло темное, мутное.
К стеклу прильнула румяным, глянцевитым лицом пучеглазая кукла и пачка конвертов.приклеилась.
А что на полочках лежит, этого уже никак не разглядеть.
Никого сейчас нет возле будки. В такой холод покупателей у Пилсудского мало.
Подошли ребята, заглядывают в закрытое окошко - торгует ли нынче Пилсудский.
Тут он! Сидит и не движется. В серой барашковой шапке. Воротник поднят.
Как неживой, сидит среди своих ящиков, пакетов, пачек. Лицо темное, обветренное, все в морщинах. Окоченел, видно, от холода.
Соколов шепчет:
- Миронов, стукни в окошко.
Стукнул Миронов раз, другой. Зашевелился Пилсудский, приоткрыл окошко и выпучил на ребят рачьи глаза с красными жилками в белках.
- Это кто? Гражданские?
Кивают головой ребята, улыбаются Пилсудскому. А Соколов спрашивает:
- Переснимательные есть у вас или нет?
- Найдутся, - говорит Пилсудский. А потом высунул голову из окна и спрашивает: - А вы с какого конца Гражданской? С бугров или из-за канавы?
Переглянулись между собой ребята.
- С бугров, - говорит Миронов.
- С бугров? - Пилсудский приподнялся и скрипнул деревянной ногой. - А кто из вас новый фонарь на Гражданской высадил?
Так и отшатнулись от будки ребята.
- Не знаем, - говорит Киссель.
- Не знаем, - говорит Соколов.
А сами пятятся от будки. Один Шурук стоит столбом. Красный весь, как пучеглазая кукла в окошке.
