прыгали по клавишам.
— Стукай, девушка, стукай! Птичка моя голубая, выстукивай! — прошептал он.
Великая лирика внезапно захлестнула с головой Сеньку Пупсика. Плакало, пело, ныло мучительно у Сеньки под ложечкой, и стук Ремингтона был для него прекраснее даже «Манчжурских сопок». Не помня себя от восторга и нежности, он обнял машинистку за голову, примял к себе и поцеловал в губы…
Еще через несколько дней в завхозной комнате, на железной кровати, сидели вдвоем Сенька с машинисточкой. Кончался керосин к утру в кухонной лампе. Сенька растягивал до отказа, сжимал отчаянно забытую свою гармонь и пел, прикусив цигарку, скрученную из «Правды»:
В передышках поглядывал ласково на девушку и покровительственно говорил:
— Вы, милая барышня, в общем, не беспокойтесь. Буржуазное ваше происхождение, конечно, минус, но мы все покрыть можем.
Машинисточка плакала.
4
«Эх, яблочко, куды котишься? Покатилось раз — не воротишься!»
Работала гармоника.
Покатился Сенька Поярков вниз со ступеньки на ступеньку во весь разгон своей хулиганской души. По ордеру из жилотдела раздобыл машинистке бесхозную квартиру, коврами государственными устлал три комнаты, бехштейновский рояль поставил, затребованный будто для клуба молодежи, понавез мешки с крупчаткой и с рафинадом на целый год и пришпилил к дверям охранную грамоту.
— Живи, чирикай, пташка любимая! Пей чай в накладку, сколько влезет!
Подкатило Сеньке к самому горлу счастье, утонуть в счастье можно!
Машинистка переехала в новую квартиру; переехали вместе с ней папа с мамой, Москвин и Люся Артамонова. Еще портрет Ленина Сенька привесил — на всякий пожарный случай.
Текли дни и ночи, краснели глаза от бессонницы, издергалась вконец гармоника, пролетели сквозь пальцы ордера и наряды на шубу, на ботинки, на чулки, на дрова и на сладости…
Но всякому чуду конец бывает. Пришел как-то Сенька к себе в кабинет, позвал кладовщика и тут же учуял особым чутьем, по запаху что ли, по каким-то несказанным фразам, что будет неладное. Не выудил в свое время того, кто обронил на собрании слово «Пупсик», как собаку не пристрелил из нагана!
В ту же ночь на квартире с бехштейновским роялем спешно сматывались узелки. Машинисточка беспомощно топталась по ковру, много раз принималась плакать от страха и жалости и все уговаривала ехать вместе, все обещала Сеньку с папой, с мамой познакомить. Пупсик только рукой махнул.
На завхозных санях, с узелками под полостью, осторожно ехали мимо охтенских пустырей, мимо Лесного, через Юки к финляндской границе. Еще с детства Сенька помнил все пути и дороги, где, что и как. Вез, спасал, вызволял свою любовь, драгоценность, сокровище! Там, в лесу, словно и не было революции. Осыпался черный снег с еловых веток, тихие скрипы дрожали в воздухе. В правой руке холодные вожжи, левой — обхвачена теплая шубка. Вот за эту шубку, за эту притихшую девчонку, единственную, самую лучшую в мире, был готов Сенька Пупсик на всякий подвиг в черном притихшем лесу, в черных снегах.
