великое открытие, рискуют умереть в нищете и болезнях. Бедность была самым страшным кошмаром матери Тати, она рисовала её девочке самыми черными красками, как чудовище, но в действительности эта женщина ничего о бедности не знала и не могла знать. Для неё нищета существовала в виде невозможности ездить на автомобилях, необходимости обращаться в социальные службы, выстаивать очереди, лечиться в бесплатных больницах, есть дешевые продукты и работать на складах и на стройках. Мать Тати и представить себе не могла настоящей бедности, когда у людей нет ни денег, ни еды, ни возможности трудиться, и даже бутылка обыкновенная пресной воды, даже мутной и отдающей железом, представляет для них большую ценность. В Атлантсбурге просто не было нищих. Существовали благотворительные фонды, пособия по безработице, приюты для бездомных, льготные программы в сфере здравоохранения и образования…
В южных районах Хармандона многие дети не умели читать. Они не знали ни букв, ни чисел и никогда в своей жизни не видели книг и канцелярских принадлежностей.
Тати понимала, что она одна не накормит всех голодных в пустыне, и здесь необходимы политические меры, перестановки на самом высшем уровне, принятие новых законов, демократизация страны, национализация природных ресурсов… Впервые ей пришла в голову мысль, что служит в армии она не только для того, чтобы продвинуться и выбить для себя статус в обществе, она прониклась убеждениями властей Новой Атлантиды – королевству Хармандон действительно требуется жесткая политическая рука, способная приструнить сильных и защитить беспомощных…
На хармандонском солнце волосы Тати стали почти совсем белыми; кожа постепенно приобрела ровный миндальный оттенок. Она носила широкополую шляпу, свободную блузу с длинным рукавом и мягкие кожаные мокасины; просторные брюки подвязывала широким поясом. Тати могла, совсем как настоящая хармандонка, зайти в какую-нибудь местную харчевню, сесть там, скрестив ноги, пить через трубочку знаменитый острый и пряный чай со льдом, не морщась подобно неискушенным иностранцам, и смотреть на юношей, в звонких браслетах и монистах танцующих традиционные танцы с бубнами. Иногда, если ей случалось услышать здешние традиционные песнопения, протяжные, заливистые, таинственно-печальные, Тати вторила певцам высоко, сильно, с настроением. Они улыбались в ответ, и во многих чайных ей наливали чай бесплатно, просто за то, что она, чужеземка, так хорошо поет – её свойству везде приходиться ко двору можно было позавидовать.
Путешествия на автомобиле по пустыне сблизили Тати с природой. Как ни странно, её научила любоваться красотой живого именно езда по узкому разбитому шоссе, когда на несколько верст окрест простирается сухая желтая безжизненная земля, на которой и сухое кривое деревце – редкость. Тати время от времени останавливалась и выходила из машины, чтобы посмотреть вокруг. Она подставляла лицо горячему сухому ветру и внимала пустыне. Её волосы, ставшие жёсткими, как солома, пахли песком и солью. Когда она, заглушив мотор, начинала прислушиваться, особенно ночью, тишина обретала оттенки. Оказалось, что у пустыни, на первый взгляд мертвой, есть свой голос, своя песня, и Тати научилась слышать – ветер стелился по песку, тер друг о друга малюсенькие песчинки – бесконечное количество малюсеньких песчинок перекатывал ветер – пустыня тихо шебетала, шелестела, шуршала…
Но самым невероятным впечатлением стали южные звезды. Тати готова была поклясться, что такого неба как здесь, нет больше нигде. Стоя ночью посреди пустыни с запрокинутой головой, она познала нечто такое, чего не смогла выразить ни сразу, ни после, ни словами, ни даже мыслью – зрелище, представшее её глазам – величественное молчание песков и небрежно рассыпанная мука Вселенной – заполнило её собой, заставило замереть, перестать ощущать тело. Это было озарение, мгновенная вспышка осознания своего истинного места в мире, которое точно такое же, как и всякое другое место; понимание, что на самом деле нет в мире ни сильных, ни богатых, ни дураков, ни счастливчиков, и она, Тати, совершенно случайно именно Тати, и она могла бы быть и тем нищим мальчиком, которому она давеча давала молоко и хлеб, и нет никакой разницы, быть ей самой собой или тем мальчиком, потому что он точно так же может запрокинуть голову… и увидеть свое вечное отражение в звездах…
2
Тати Казарова размеренным шагом приближалась к тому месту, где в прошлый раз Кузьма выгуливал свою колченогую собачонку; дойдя, остановилась в неровном пятне тени тиса, постояла, оглядывая залитые солнцем дорожки, и снова пошла в обратном направлении. В этот час на Парящем бульваре было не слишком много народу, неподалёку чинно прогуливалась небольшая группа молодых пап в традиционных накидках, они деловито толкали перед собою дорогие детские коляски и оживленно щебетали о чем-то на хармандонском, по-видимому, обсуждали аллергические прыщики, первые зубы и прочие трудности младенчества.
Неподалеку дымилась урна. Густые, круглые, мягкие как локоны красавца, клубы серого чада под ветром стелились по земле. До Тати долетал едкий химический запах – вероятно, кто-то бросил в урну окурок и тот, подкормившись бумажными обертками из-под сандвичей, салфетками, деревянными палочками от сладкой ваты, окреп и принялся плавить пластиковые стаканчики из-под фраппе…
«Почему никто не остановит это безобразие? – возмутилась про себя Тати, – Это же одно из самых престижных мест в городе… Неужели тут нет пожарной охраны?»
