сопровождая отца от ярмарки к ярмарке, от рынка к рынку, через Дон и Днепр, через Волгу и Урал. Все те, что пели на устраиваемых им праздниках, когда ему удавалось обхитрить другого торговца лошадьми. Все те, что пелись в дороге, и возле такого же костра, что и сейчас.
Позднее, ее муж, известный гитарист, исполнял вместе с ней старые баллады и древние песни… И никто не мог их петь так, как пела она. Девочки и женщины ее племени должны были лишь подпевать в хоре и хлопать в ладоши, а танцовщицы и танцоры двигались под мелодию ее голоса — так было раньше. Но что осталось от всего этого теперь?
Тени прошлого нельзя беспокоить, иначе они разрушат ту последнюю силу, что еще остается у человека — силу выжить.
Но как все это объяснить этим двум мужчинам? В огонь все воспоминания! Пусть они превратятся в пепел… Ее прошлое лежало теперь у нее под ногами, в этом небольшом дорожном мешке.
Старая джат подняла его и перекинула через плечо.
— Больше я ни одной не знаю, — сказала она.
Одним движением, без помощи рук, встала она с земли.
«Словно совсем юная девушка», — подумал Урос и понял, как же сильно устал он сам.
— Благодарю тебя за твое гостеприимство! — сказала ему Радда.
— И я тебя, за твой бесценный подарок! — ответил Урос.
Мокки смотрел на них, ничего не понимая. Его рука, лежащая на голове обезьянки, начала дрожать. Животное мягко сбросила ее и побежала к своей хозяйке.
— Мать, о мать! Почему ты хочешь уйти в темноту ночи, вместо того, чтобы остаться здесь, возле гостеприимного огня? — воскликнул Мокки.
Джат застегнула свой пуштин и сказала:
— Мне нравится идти навстречу рассвету… Как и всаднику в той песне.
Она взяла обезьянку за цепочку и добавила:
— Да пребудет с вами мир!
— Да пребудет мир с тобой! — ответили мужчины.
Они провожали ее взглядами, когда она, сопровождаемая своим получеловеческим спутником, твердым шагом удалялась за пределы освещенного круга. Когда она полностью вошла в ледяную тьму, Урос подумал: «Горда, смела и свободна, как редко какой человек… И все же лишь женщина… старая женщина».
И он прошептал:
— Иди, Радда, иди дальше… И мир пусть пребудет с тобой на любом пути, который ты для себя изберешь.
Темнота поглотила ее фигуру. Джехол тихо заржал.
— Мать! О, мать! — закричал Мокки.
Звук ее шагов затих, и мужчины поняли, что она на секунду остановилась.
— Мать, я прошу тебя, — выкрикнул Мокки, — скажи нам, что это неправда, будто люди вашего племени крадут лошадей!
И ясный голос ответил ему из темноты:
— Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего.
Урос оперся спиной о скалу, а потом соскользнул на землю. Его опять мучила боль. Тихим, дружелюбным тоном он спросил:
— Ты слышал, что она сказала Мокки?
Лежа плашмя на земле, в своем лихорадочном бреду, он услышал слова — а может быть, это доносился до него голос джат, что шептал из темноты?
Возле костра, куда он подбросил еще веток, заснул Мокки, свернувшись клубком. Урос слушал его ровное дыхание. Когда он понял, что саис крепко и глубоко заснул, то тихо развязал узлы на веревке, которой был привязан Джехол за выступ скалы, и потянул ее на себя.
Когда конь подошел к нему близко, он ударил его плеткой по ноздрям и выпустил веревку из рук. Джехол в бешенстве встал на дыбы, сделал резкий скачок и умчался во тьму, в сторону реки.
— Что такое? — пробормотал Мокки, который проснулся сразу и Урос не успел его даже окликнуть.
— Лошадь убежала, — сказал Урос.
— Куда?
— Туда.
— Я приведу ее назад, не волнуйся, — сказал Мокки.
Он уже побежал, когда Урос окликнул его дрожащим голосом:
— Именем пророка, Мокки, вернись назад!
Саис повиновался и Урос сказал ему:
— Поклянись Кораном, что ты не ускачешь отсюда верхом на Джехоле, и не оставишь меня умирать здесь.
Ответом Мокки, был лишь жалобный стон.
— Поклянись мне! — приказал Урос, — Кораном!
— Да, да, клянусь Кораном! — выкрикнул Мокки, только чтобы не слышать больше этот голос…
Джехол не убежал далеко, по первому же зову, он вернулся назад.
— Он испугался обезьяны и верно, так сильно дергал веревку, что все узлы развязались, — говорил Урос пока Мокки привязывал коня вновь.
— Наверняка… точно… — бормотал Мокки.
Он почти не понимал, что он говорит. Он думал лишь о том, с какой нежностью прижался к нему Джехол, когда он позвал его из темноты. А еще, ему казалось, что голос джат шептал ему в ухо: «Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего…»
И Мокки лег в темноте, далеко от Уроса и от костра, на холодную землю, повторяя вновь и вновь с отчаяньем и страхом:
— Мать, о мать, почему я так одинок?
Только услышав это, Урос заснул.
Уже загорался рассвет. Костер почти погас, лишь пара сучковатых веток еще слабо горела. Ледяной холод разбудил обоих мужчин. Урос лежал окоченевший и неподвижный. Мокки быстро развел огонь вновь и приготовил чай.
Он выпил его так быстро, что обжег себе язык. Тепло огня и горячий напиток дали ему новые силы. Он наполнил чашку для Уроса, который все еще не шевелился и лежал словно каменная статуя. В свете костра его лицо, обрамленное короткой бородой, казалось совершенно восковым.
«Он умер!» — понял Мокки. И его рука, словно сама по себе потянулась к Уросу за пазуху, туда, где он хранил ту, сложенную вдвое, бумагу.
— Ты слишком торопишься, — неожиданно произнес Урос не открывая глаз, — Дай мне чаю.
Мокки пришлось приподнять ему голову, чтобы тот смог пить.
— Еще! — приказал Урос — Покрепче и больше сахара.
Потом он смог сам, без помощи саиса, подняться и прислониться к скале.
— Почему ты не позволил мне замерзнуть? — спросил он саиса.
— Один правоверный не должен оставлять другого умирать, — ответил ему
Мокки поджав губы.
