ночь и не приглашает его вторично. И халиф согласился на это предложение, и Абу-ль-Хасан пошел впереди него, а халиф шел сзади, пока они не достигли жилища Абу-ль-Хасана. И Абу-ль-Хасан ввел халифа в красивую, богато убранную комнату, где было полным-полно китайского фарфора, шелковых одеял и ковров, шитых золотом молитвенных ковриков и бархатных подушек. И халиф сел, а Абу-ль-Хасан пошел и принес столик, уставленный блюдами с домашними и дикими голубями, курами и другими изысканными кушаньями и драгоценными яствами, и сел за столик с халифом, своим гостем. И они стали есть, пить и веселиться, и халиф ел с большой охотой, а когда они насытились, раб принес им таз и кувшин, и они вымыли руки, а потом Абу-ль-Хасан пошел и принес свежие и сушеные плоды, сласти и вино, старое, прозрачное, и поставил перед халифом бутыль, а сам сел с ним рядом, и наполнил чашу, и воскликнул: «Снизошла на меня тысяча благодатей! О гость мой, эта чаша за твое здоровье! – И ему захотелось пошутить, и он молвил: – О гость мой, я хочу открыть тебе тайну. Когда петуху хочется напиться, он скликает кур, своих подруг, и те думают: «Что это он такое говорит?» – а я скажу тебе: он говорит им: «Из любви к вам, за ваше здоровье!» И я тоже говорю: «Из любви к тебе, за твое здоровье!» – «Пей на здоровье и в удовольствие», – сказал халиф и расхохотался, и понял он, что Абу-ль-Хасан человек беспутный, и ему стало весело.
А потом Абу-ль-Хасан налил чашу дополна и увидел, что халиф сидит перед ним молча, чинно и благородно, не говоря ни слова. И тогда Абу-ль-Хасан подал ему чашу и сказал: «О чем ты задумался, мой гость? Что думать, коли есть Аллах, – ты предполагаешь, а он располагает. Возьми выпей, и придет к тебе от вина нежданно ясность рассудка. Избавь нас от тех, кто вечно думает и гадает, как те, что носят на плечах свинец. Забудь заботы и тревоги, которые сокращают жизнь. Не упускай ни минуты счастья и радости. Знай, о мой гость, никто не знает, где счастье, кроме меня! Пей же, я покажу тебе, в чем счастье!»
И халиф выпил, а Абу-ль-Хасан взял чашу, и наполнил ее, и сказал: «Гляди, гость мой: счастье у того, кто опрокидывает в рот эту чашу». И Абу-ль- Хасан опрокинул чашу в рот и выпил ее, а халиф засмеялся, и развеселился от его выходок и сумасбродств, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, Абу-ль-Хасан, мне нравится дружить с такими, как ты, ибо ты человек веселый, довольный и беспутный. Сделай милость, налей и мне, чтобы я помог тебе прикончить эту бутыль». И Абу-ль-Хасан засмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом, ты тоже мне нравишься, о гость мой!» – и наполнил чашу, и подал ее халифу, говоря: «Знай, о гость мой, что имя этой чаши – Диковинка». И халиф взял чашу и воскликнул: «Прекрасно, о Диковинка! Ты знаешь, о Абу-ль-Хасан, с кем водиться! Нет равного этой Диковинке!»
«О гость мой, – сказал Абу-ль-Хасан, – выпало мне с тобой великое счастье, ибо я вижу, что ты, как и я, любишь веселиться и наслаждаться и не походишь на некоторых людей, у которых на лице всегда видна тоска. Клянусь Аллахом, о гость мой, я сегодня сумел-таки выбрать собутыльника! Едва я увидел тебя у ворот, я сразу понял, что ты весельчак и любишь развлечения, и снизошла на меня великая благодать, – продолжал Абу-ль-Хасан и, сказав это, произнес:
А потом Абу-ль-Хасан воскликнул: «Ах, мой гость, как я счастлив и доволен, что нашел сегодня такого приятного, веселого, довольного человека, как ты!» И халифу стало весело от его речей и поступков.
И чаша опять заходила между ними. – «Подай налитую, получишь пустую!» – и наконец хмель заполз им в голову, но у халифа голова была крепкая, и он ничуть не изменился, и ему захотелось узнать, по какой причине Абу-ль-Хасан угощает чужеземца только однажды. Он подождал, пока вино заиграло у Абу-ль-Хасана в голове, и сказал ему: «Заклинаю тебя жизнью, Абу-ль-Хасан, расскажи мне, каково твое занятие и чей ты сын?»
И Абу-ль-Хасан воскликнул: «Ты тоже, о гость мой, видно, не прочь поболтать! Говорит пословица: «Где гость, там и болтовня». Но халиф так приставал к Абу-ль-Хасану с расспросами, что тот наконец сказал: «Знай, о гость, что я сын купца и что Аллах великий вдоволь наделил его всяким добром. Не нуждается никто, раз Аллах наделил его, но только, о гость мой, отец воспитывал меня в строгости и был со мною суров и изрядно скареден – не давал мне ничего, кроме того, что положено. А я с малых лет был по природе склонен к веселью и дружил с теми, кто из того же теста, и мой отец удерживал меня от всего этого, и когда он умер, я унаследовал от него кучу денег, так как он – помилует его Аллах! – оставил мне очень много, ибо, как я тебе уже говорил, был он человеком прижимистым. И вот когда он скончался, и оставил большие богатства, и исчезло препятствие, которое не давало мне веселиться, я обрадовался, собрал все его богатства и разделил их на две половины. На одну половину я купил сады, дома, земли и имения и дал великую клятву, что буду прятать доходы с них в сундук и не истрачу из него ни дирхема, а другую половину я всю превратил в деньги и положил их у себя под рукой, чтобы их тратить. И стал я веселиться, наверстывая те дни, которые упустил при жизни отца, и подобрал нескольких друзей, себе под стать, и принялся мотать с ними деньги на еду, питье, певиц и музыкантов, пируя ночью и днем; они ни в чем не терпели недостатка, и я наслаждался с ними полным счастьем. И я пировал так целый год, а через год, добрый гость, я сунул руку в карман и не нашел там ни единого дирхема, и когда мои приятели узнали об этом, они бросили меня, и ни один из них не пришел ко мне, чтобы сказать: «Мое сердце подле тебя». Когда я увидел себя в таком положении, мне пришла мысль пойти к ним и попросить, чтобы они меня поддержали и выручили, ибо я извел на них все свои деньги. И я пошел, и осведомил их о своем положении, и попросил помочь мне какими-нибудь деньгами, чтобы мне начать торговлю, а потом, когда мое положение исправится, я, мол, верну им долг, и клянусь Аллахом, о гость, и твоей драгоценной жизнью, ни один из них даже не взглянул на меня, словно они меня не знали, и лица их были неприветливы. Я вернулся домой, крайне опечаленный, сел и принялся упрекать себя, говоря: «Клянусь Аллахом, мой отец имел право быть скупым, так как знал, каково наше время и его сыны», – и поклялся великой клятвой, что не буду больше водиться ни с одним из этих людей и стану принимать у себя только
