У выходной двери он встретился с Марусей.
– Дедушке отказали; он не будет больше строить церковь, торопливо проговорил он шепотом.
– Неужели?
– Да; на столе, в беседке, лежала бумага, и я успел просмотреть ее… Дело решенное: ему отказали!
– Бедный, бедный дедушка! сказала Маруся, закрывая лицо руками.
– Большое несчастье для него… да и для всех нас также, может быть!..
С последним словом он надел шляпу и побежал к калитке.
К вечеру только удалось ему отыскать и привести доктора.
Пока доктор был у больного, Сережа и Маруся сошлись в соседней комнате. Она старалась его успокоить, уверяя, что во время его отсутствия дедушка заметно оправился. На левой щеке было уже меньше онемения; он не владел еще вполне; левою рукою, но она потеряла свой зловещий синеватый цвет и была несравненно теплее; но главное, по ее мнению, заключалось не в этом; ее пугало совсем другое, – пугало нравственное состояние больного. Как ни старался он скрыть перед ней свое горе, оно высказалось вопреки его усилий. Он несколько раз уговаривал ее пойти в свою комнату: голос его и лицо казались совсем спокойными; она делала вид, что удалялась, но не успевала сделать нескольких шагов, как он поворачивался лицом к стене и уже слышались его рыдания.
– Я не тревожила его в такие минуты, прибавила Маруся. – Мне говорили: плакать лучше, когда большое горе; оно тогда облегчается… Но веришь ли, Сережа, всякий раз, как он так заплачет, у меня точно сердце обрывалось… Мне казалось, точно ребенок плачет… Бедный, бедный дедушка!
С каждым словом лицо Сережи делалось мрачнее. Плотно сжатые губы, нахмуренные лоб и брови, судорожное движение ноздрей показывали, что в нем происходила сильная внутренняя работа.
Сообщения доктора возвратили обоим надежду. Не предвиделось пока никакой опасности. До настоящего дня старик слишком много волновался и мало-помалу подготовил себя к тому, что случилось; но и этого бы не было, вероятно, если б нравственное потрясение не произошло тотчас же после обеда; паралич, к счастью, едва коснулся верхних оболочек; организм совершенно в нормальном порядке. Два-три дня спокойствия, – следов не останется.
Как ни успокоительны были слова жреца науки, Сережа не решился расстаться с больным и оставался ночевать в его комнате. Он прилег на диване, не раздеваясь, нарочно с тем, чтобы быть готовым на всякий случай.
Предусмотрительность его была лишней, но он не сомкнул глаз во всю ночь. Поступок с дедушкой, который был для него воплощением всего доброго и честного на свете, возмущал его до глубины души; кровь подымалась ему в голову и в ушах звенело. Тут не только была несправедливость, но чувствовалось что-то злобное и жестокое. Что мог им сделать этот простодушный старик? Как архитектор, он также не мог навлечь нареканий: знание, опыт, талант, – все было на его стороне. Кто, – не считая его преклонных лет, – кто больше него трудился, положил столько любви в дело, отдал ему всего себя с таким увлечением?! И отнять у него дело, – когда же? – когда все уже почти готово! Желание воспользоваться чужим трудом было: здесь слишком очевидно! И нельзя помешать этому! «Нельзя ухватить их всех за горло и раздавить, как клопов!» – мысленно восклицал он, и хотя тут же сознавал всю нелепость таких желаний, но, тем не менее, сокрушался своим бессилием и ничтожеством.
Незнакомая до того горечь подымалась с самого дна его души. Бессонная эта ночь прошла для него не без пользы. Сердце его ожесточилось против неправды; ум яснее стал видеть между тем, что должно быть и что происходит в действительности. Ночь эта осуществила для него целую школу жизни.
Он заснул тогда уже, как начиналось утро.
XIII
Проснувшись довольно поздно, Сережа крайне был изумлен, увидев дедушку в белом галстуке и черных панталонах.
– Дедушка, что с тобой?.. Куда ты? проговорил он, вскакивая с дивана.
– Необходимо сейчас же ехать… Мне теперь совсем хорошо, отвечал старик, надевая жилет и суетливо принимаясь за фрак.
Сережа побежал к Марусе, и оба начали его уговаривать; но все, что они говорили, было напрасно; Алексей Максимыч стоял на своем, упрямился, выказывал даже явные знаки неудовольствия, чего с ним прежде никогда не было. Сережа с трудом мог достичь того только, что поедет с ним, будет всюду его сопровождать и ждать везде, где будет ему угодно. Пока старик прощался с детьми и Марусей, уверял всех, что чувствует себя теперь как нельзя лучше, Сережа побежал умыться и причесаться, шепнув мимоходом Марьянушке, чтобы она скорее послала кухарку за извозчиком.
Алексей Максимыч велел везти себя прежде всего к графу.
Когда дрожки остановились перед подъездом знакомого дома, швейцар объявил, что граф только что изволил выехать. Граф и графиня отправились
