Как только они вошли в номер, аккомпаниаторша, не переодеваясь, кинулась к чемоданам.
— Хотите снести в камеру хранения? — спросила Полина, смеясь.
— Вы, видимо, не слышали, что мне сказали в студии?
— Хвалили вашу игру?
Аккомпаниаторша, обычно принимавшая самую грубую и гнусную лесть за самую толковую и некрикливую истину, — тут даже не расслышала слов Полины.
— Завтра к утру немцы будут в городе, — сказала она, не отрывая головы от крышки чемодана.
Полина переоделась в домашнее платье и взяла книгу. Она читала У. Локка — «Обломки крушения», историю, которая казалась ей необычайно правдоподобной.
— Вы что же, перед немцами хотите выступать? — спросила аккомпаниаторша.
— Да, в роли пулеметчика — с удовольствием бы.
Вошел наборщик из типографии. Он учился пению и был поклонником Полины. Краснея, он подал только что напечатанную афишу о завтрашнем концерте и остановился возле стола, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.
— Вот что значит, родной город! — воскликнула Полина. — Мне нигде такой красивой афиши не печатали. Благодарю вас, Серёжа. Можно вам контрамарку? — спросила она.
— Благодарю вас, — сказал наборщик, покраснев чуть ли не с головы до пят. Он глядел на нее. Она понимала его, как ей казалось: «Почему так мучительно трудно людям признаваться в любви, и почему они все-таки признаются?» Наборщик помялся, одернул платье и сказал: — До свиданья. Надеюсь, завтра увидимся?
— Конечно, увидимся, — уверенно сказала Полина, никак не рассчитывая, что этот бодрый, искренний возглас ее скоро станет ложью.
Опроверг его, равно как и высказал то, что желал ей высказать наборщик, принесший афишу, — Стажило, секретарь Обкома партии, вошедший в комнату, как только закрылась дверь за наборщиком.
Михал Михалыч Стажило, в куртке, с прямым воротом и с накладными карманами, слегка закинув назад крупную голову с мясистым носом и светлыми глазами под опухшими от бессонниц веками, подошел большими шагами к столу и, ласково глядя на Полину, сказал, указывая на афишу:
— Никогда не рассчитывал, Полина Андреевна, что мне придется сорвать ваш концерт.
— Если вы и сорвете мой концерт, то я знаю, только для того, чтобы мой голос прозвучал где-то еще лучше, — любезно ответила Полина, умевшая составлять гладкие, хотя и теряющиеся часто в бессмысленности, фразы.
— Вы и сами не подозреваете, какую сказали истину, Полина Андреевна.
Полина встревожилась.
— Вам придется сегодня же покинуть наш город, — сказал секретарь.
— Почему?
— Эвакуация.
— Вздор! Песню нельзя эвакуировать! — воскликнула Полина. — Я очень признательна Обкому и, в частности, вам, секретарю. Но, я не уеду! Я должна дать последний концерт в моем городе. Я здесь родилась. Я не была здесь почти пятнадцать лет, и никакие немцы не заставят меня отменить концерт!
— Немцы не заставят, верно. Мы просим вас, Полина Андреевна, — почтительно сказал секретарь Обкома и странно было слышать эту почтительность от такого властного человека. — Наша первейшая обязанность беречь и защищать наш золотой фонд.
— Вы говорите от имени Обкома или от себя лично? — неизвестно для чего спросила Полина.
— Я, говорю, Полина Андреевна, и как секретарь Обкома и как представитель Советского Правительства. Я — депутат Верховного Совета.
Он извинился, что спешит. Автомобиль к гостинице подадут, приедет товарищ, который посадит в вагон, так как возможны недоразумения. Он положил талоны, по которым Полина войдет в эшелон, поклонился и ушел.
Полина взяла талоны, посмотрела на них. Вагон № 8, места — 4 и 5. Поезд отходит в 6.20.
— В шесть часов мне надо выступать во Дворце культуры.
— Приедем еще, — сказала аккомпаниаторша.
— А все-таки я не уеду!..
— Зачем же вы тогда взяли квитки в эшелон?
Полина бросила талоны на стол, схватила сумочку, сунула в нее портсигар…
— Куда? Надо вещи собирать. Мне одной не справиться, Полина Андреевна! Я же вам говорила, не берите соболью накидку…
— К черту соболью накидку, к черту! — крикнула Полина. — Я должна последний раз увидеть свой город.
