Темень стояла непроглядная.
Двухэтажный, голубой дом Бушуевых, недавно отстроенный, стоял на самом краю Отважного, за оврагом, и далеко был виден с Волги. Старый дом Ананий Северьяныч продал лоцману Воробьеву. Новый дом Денис Бушуев построил на месте старого помещичьего дома Бобрыниных, снесенного из-за ветхости. Землю же и сад он откупил при помощи костромского райкома партии у отважинского сельсовета, не без некоторых, впрочем, неприятностей с односельчанами.
В новом доме разместилось все семейство Бушуевых: Ульяновна, Ананий Северьяныч, маленький Алеша, домработница Катя и Гриша Банный.
Приезд Дениса, как всегда, взбудоражил всю семью.
«Нева» высвистала лодку возле Отважного рано утром. Выехал к пароходу бакенщик Артем и отвез Дениса на берег. Когда Денис покидал пароход, пассажиры еще спали, и Ольга не видела, как и когда Бушуев исчез с «Невы». Сами же они – Ольга и Аркадий Иванович – проехали до Костромы – «Нева» был пароход транзитный – и, пересев в Костроме на дачный пароход «Товарищ», приехали в Отважное лишь в полдень.
Когда Денис подходил к дому, на крыльцо вышла Катя и, заметив его, радостно крикнула:
– Денис Ананьич приехал!
Хорошенькая, оживленная, она стремглав сбежала по ступенькам крыльца, сверкая красными шерстяными чулками, и, взмахнув руками, выпалила:
– С приездом!
– Здравствуй, Катюша, – поздоровался Денис и от избытка чувств звонко поцеловал ее в щеку.
Несмотря на ранний час, вся семья уже была на ногах. Один за другим высыпало на крыльцо все население дома: Ульяновна с Алешей на руках, Ананий Северьяныч, в дверях маячил Гриша Банный. Ананий Северьяныч, в шлепанцах на босу ногу и в новой рубахе, чесал легонько спину и уже покрикивал на Ульяновну, чтобы накрывала сыну на стол.
Бушуев выхватил Алешу из рук Ульяновны, чмокнул в розовую щечку, высоко вскинул его, опустил, опять поцеловал и снова вскинул, тормоша его и тиская.
– Сыночек… Алешенька… сыночек…
– Задушишь сына-то, задушишь… – тихо и счастливо улыбалась Ульяновна.
Бушуев расстегнул пиджак, закутал Алешу, крепко прижал его к груди и заглянул в серые, вдумчивые глаза, внимательно рассматривавшие его. «Манефины глаза-то у тебя, Алешка, Манефины».
– Плакат бы надо… – вздохнул Гриша.
– Какой плакат? – удивился Бушуев.
– Плакат обыкновенный, Денис Ананьевич, лозунг, при въезде в село: «Привет пролетарскому писателю, товарищу Бушуеву, от благодарных односельчан». Примерно так.
– Мелешь ты, Гришенька, чёрт-те что! – возмутился Ананий Северьяныч. – Ты его, Дениска, не слушай. Совсем человек, стало быть с конца на конец, из ума выживает. Намедни лед в ступе толок, ей-бо, толок… Взял с погреба и столок в порошок. Потом выкинул. Пошто? Теперь хочет гроб купить. А спроси его – зачем ему гроб понадобился? – и толком не объяснит.
Гриша рассеянно смотрел на небо, делая вид, что слова Анания Северьяныча вовсе к нему не относятся.
Через час, наскоро приведя себя в порядок и перекусив, Денис Бушуев быстро шагал, с Алешей на руках, в село Спасское, на кладбище. Он давно не был на могиле Манефы.
Вначале, по пути, он рассеянно думал то об одном, то о другом. Потом все его мысли сосредоточились как-то сами собой на воспоминаниях о Манефе. Несмотря на то, что прошло много времени со дня ее смерти, Денис часто вспоминал о ней, и всегда с большой теплотой и нежностью.
Миновали березовую аллею, лесок «Ручейки», поле – вот и Спасское. С тяжелым, как гиря, сердцем толкнул Бушуев кладбищенскую калитку и медленно пошел средь невысоких холмиков и раскиданных там и сям крестов. Высокие тополя и березы чуть покачивали верхушками. Было тихо, так тихо, что шелест молодой травы под ногами казался неправдоподобно громким, и таким же неправдоподобно громким казалось гоготанье гусей на селе.
Вот и могилка Манефы. Не выпуская Алеши из рук и утопая по колено в диких цветах и траве, быстро, почти бегом, Бушуев подошел к зеленому холмику возле самой ограды, скользнул глазами по кривой березке, что росла в изголовьях покойницы, по кресту, по надписи «…скончалась 17 февраля…», опустил Алешу наземь и тяжело сел на дубовую скамейку.
И в ту же секунду что-то рванулось в его груди, перехватило дыхание, и часто, мелко задрожал подбородок; вздрогнули губы, он поднял руки, резко повернулся спиной к сыну, сжал пальцами виски, прикрывая глаза, и беззвучно, но сильно заплакал, вздрагивая плечами и грудью, заплакал, повинуясь бессознательному и страшному чувству вечной, невозвратимой утраты. Манефа! Как мало, как непростительно мало выпало на твою долю счастья! Как чудовищно нелепо сложилась твоя недолгая жизнь.
И, плача, Денис вспоминал те светлые образы, что навек врезались в память.
…Вот она, прислушиваясь к щебету птиц, ходит по траве и собирает цветы; повернулась, бежит к нему, прижимая цветы к груди и обжигая осокой ноги; счастьем, беспредельным счастьем сверкают ее серые глаза.
