выход.
Бывший старшина лежал на свежескошенной траве, копна которой, перетянутая веревкой, возвышалась над лошадьми, помахивающими длинными хвостами. Рядом с ним умостился пятидесятилетний Данила Епифанович Кочня, правил повозкой сын председателя четырнадцатилетний Петруша. Со стороны казалось, будто едут обыкновенные селяне, но не видные со стороны же лежали под рукой немецкие автоматы и немецкий же ручной пулемет со снаряженной лентой. Тут, с одной стороны, сказывалась привычка к оружию и постоянной опасности, не до конца осознанный факт, что фронт ушел далеко на запад, с другой — они все еще были партизанским отрядом, боевым подразделением, продолжая жить по законам войны. Вот когда доберутся до места, тогда и… Что будет тогда, никто не знал, а четырнадцатилетнему Петруше казалось, что он всю жизнь только и делал, что воевал наравне со взрослыми, а потому мирная жизнь представлялась ему лишь передышкой между боями. И он вглядывался в сумрак окружающего леса с привычной настороженностью, готовый схватить лежащий рядом автомат и открыть огонь по любой едва проявившей себя опасности.
Лишь старый Данила, обросший седой клочковатой бородой, прикрывающей уродливый шрам на правой скуле, равнодушно пялился в чистое небо, покусывая пресную травинку пырея, и, казалось, ни о чем не думал. Да и то сказать: о чем тут думать? Думай не думай, а прошлого не воротишь, прожитых годов тоже, как не воскресишь погибших. А Данила Епифанович потерял всё и всех: старых отца и мать немцы убили еще в сорок первом, сожгли вместе с деревней, жена погибла в том же году во время нападения карателей на лагерь лужевцев, два сына ушли в армию в начале войны, и никаких известий от них не имелось, третий сын-малолетка погиб зимой прошлого года. А вместе с ним и снохи Даниловы и внуки — все были убиты в одной из деревень, куда прорвались каратели зимой этого года. Осталась у него единственная надежда на то, что уцелеет хотя бы один из сыновей, вернется после войны в родную деревню, женится и наплодит новых внуков, чтобы не прервался род Кочней, вошел бы в новую жизнь детским смехом и детскими слезами. Впрочем, и сам он, Данила Кочня, еще не настолько стар, чтобы не подобрать себе какую-нибудь из подходящих для этого дела вдову.
Ехали молча, говорить было не о чем. Да и партизанская жизнь приучила к тишине, к тому, чтобы чутко прислушиваться к ее постоянной изменчивости.
— Петруша! — тихо окликнул подростка Лапников.
— Слышу, дядя Емельян, — отозвался тот и, нащупав лежащий в траве под рукой автомат, опустил флажок предохранителя.
— Что там? — спросил Данила Кочня, не меняя позы.
— Пока не видать, — ответил Лапников. — Сойки беспокоятся. Слышишь? И, похоже, пилят.
Кочня сел, всмотрелся прищуренными светлыми глазами в пронизанный солнечными лучами узкий коридор просеки, произнес задумчиво:
— Похоже, завал. И, похоже, старый, нами устроенный, когда драпали от карателей.
— Похоже, — подтвердил Лапников, хотя среди лужевцев его тогда не было. — И, похоже, разбирают.
— И кто?
— Черт его знает, кто, — произнес Лапников и поднес к глазам немецкий бинокль. И тут же опустил, заметив короткий всплеск света. — Кто бы ни был, а быть в полной боевой. — Пояснил: — Нас засекли, в бинокль разглядывают.
И свесил с задка белую рубаху — знак своим, что впереди опасность.
— Ишь, черти! — изумился Кочня, поерзал немного, устраивая поудобнее пулемет.
— Не суетись, дед, — посоветовал Лапников. — Мы просто селяне. Мы — дома, на своей земле. Давай закурим. Но если засаду устроили шатуны… — И махнул рукой: в засаду верить не хотелось.
Закурили. Сизый дымок поплыл над копной, оставаясь позади, зацепившись за еловые лапы.
Завал приближался. Уже видно нагромождение бронзовых стволов, уходящих в обе стороны от просеки в глубь леса, свежие пропилы. Если бы завал разбирали местные, они бы не таились, пользовались бы не только пилами, но и топорами. Впрочем, откуда здесь местные? Местных или побили каратели, или угнали с собой отступающие. Сколько едут последние два дня, а ни одной целой деревни: партизанский край, прифронтовая полоса. Ну и… бинокль. Конечно, бинокли не редкость, но больно уж все как-то не так. Хотя вполне возможно, что и местные, и тоже остерегаются: береженого бог бережет.
Лошади встали перед перегородившей просеку валежиной. До завала оставалось метров тридцать.
И тут настороженную тишину разорвал хриплый голос из-за завала:
— Эй! Кто такие?
— А вы кто? — вопросом на вопрос ответил Лапников.
— Вот счас пальнем по вас, узнаете, кто такие.
— Пальнуть дело не хитрое, — встрял в перекличку дед Кочня, — да только мы безоружные, нам пальнуть нечем. Да и чего палить-то? Немец ушел, в кого теперь палить? Не в кого. Все свои.
— Знаем мы этих своих, насмотрелись… А ну слазьте с телеги! — велели из-за завала. — И руки в гору. Поглядим, какие вы свои.
— Так мы и так собирались слазить: вишь, валежина, мать ее. Не пройти, не проехать.
Первым с телеги стал спускаться дед Кочня. Но не сбоку и не спереди, а сзади. Там он принял от Лапникова пулемет, повесил на торчащую из копны слегу. Помог спуститься старшине. У того позади за поясом пистолет, за голенищем сапога граната.
