пулеметчика. Вслед за ним в люк протиснулся и Евстафьев. Люк захлопнулся, взревел мотор, и танк понесся по полю в сторону леса. Алексей Петрович запоздало вспомнил о том, что не простился с Кузовковым подобающим образом, всем своим существом сосредоточившись на том, как залезть на танк и как влезть в него. А Кузовков ведь стоял рядом, держа в руке плитку шоколада, и весь вид его говорил о том, что он чего-то ждет от Задонова. И Алексей Петрович дал себе слово непременно найти фельдшера, когда все это кончится, и расспросить поподробнее о боях под Вязьмой.
Ехали не слишком долго. Едва углубились в лес, остановились под густой завесой из елей. Процедура вылезания из танка прошла увереннее. Более того, Алексей Петрович с удовлетворением обнаружил, что движения не вызывают в нем ответной боли, головокружения и тошноты, хотя что-то да осталось, требуя покоя и ничего больше.
Утвердившись на истоптанном снегу, он огляделся: там и сям от елки к елке натянуты белые холсты, под которыми скрываются утепленные американские палатки, зенитки и даже несколько новеньких тридцатьчетверок. Судя по всему, здесь расположился штаб дивизии или даже корпуса. Евстафьев проводил его в одну из палаток, велел кому-то:
— Товарищ военврач! Посмотрите товарища Задонова: у него контузия. — И уже Алексею Петровичу: — Вы пока побудьте здесь, а дальше будет видно. — И покинул палатку.
В палатке было сумрачно. Но вот вспыхнула лампочка, женский голос предложил:
— Ну что ж, раздевайтесь.
— Как, совсем?
— Совсем не надо. Хотя бы до пояса. Да вы не волнуйтесь: замерзнуть не успеете.
Только теперь Алексей Петрович разглядел женщину, показавшуюся ему с первого взгляда огромной и толстой. Теперь-то он разобрал, что толстой ее делала одежда: под белым халатом солдатская телогрейка, ватные штаны, на голове солдатская же шапка-ушанка. У нее было несколько грубоватое лицо, нос с горбинкой и чуть выдвинутый вперед подбородок, черные брови и серые глубоко упрятанные глаза. Лет ей было, пожалуй, сорок-сорок пять.
Пока Алексей Петрович стягивал с себя полушубок и меховой комбинизон, она грела над спиртовкой руки, время от времени шуршала сухими ладонями, как будто мыла их под тоненькой струйкой воды, и, не глядя на него, задавала вопросы голосом, лишенным всяких интонаций:
— Давно вас ранило?
— Контузило, — уточнил Алексей Петрович.
— Контузия тоже ранение.
— Вчера. Где-то в середине дня. Нет, пожалуй, все-таки утром.
— Каким образом?
— Я знаю только одно: в танк попал снаряд, а дальше, честно говоря, мало что помню.
— И кто заставлял вас лезть в танк? Вас, писателя и журналиста…
— Именно вот это самое и заставило.
— Глупости… Мальчишество… — произнесла она тем же сухим голосом, похожим на шуршание ее ладоней.
— Совершенно с вами согласен, — произнес Алексей Петрович, пытаясь снять гимнастерку, но женщина остановила его:
— Не надо снимать: я и так посмотрю. Задерите только повыше, — и, подойдя к Алексею Петровичу, приложила к груди холодную трубку стетоскопа, повторяя: — Дышите глубже. Не дышите. До этого были ранения?
— Да, в прошлом году. Царапнуло немного и контузило.
— Счастливчик, — подтвердила она. И велела: — Повернитесь ко мне спиной.
Но едва она произнесла эту фразу, поблизости рвануло, что-то рухнуло с треском, — скорее всего дерево, — раздались заполошные голоса. Рвануло еще раз, затем еще. Рядом кто-то завизжал истошным голосом, и Алексей Петрович, успев лишь присесть, увидел перед собой согнутую фигуру военврача, прижимающую к лицу руки, в одной из которых оставался стетоскоп. Она стояла на коленях, уткнувшись в них лицом, и визжала на одной истошной ноте.
Алексей Петрович встряхнул ее за плечо, крикнул в самые уши:
— Вы ранены?
Визг прекратился, женщина подняла голову и глянула на него белыми от ужаса глазами.
А за хлипкой стеной палатки ахало с поразительной методичность, иногда доносились фыркающие звуки пролетающих осколков, сверху что-то падало, слышались команды, рычали моторы. Казалось, что теперь так и будет продолжаться до бесконечности, и никто не сможет остановить этот адский грохот. Но грохот прекратился, как всегда вдруг, и стало так тихо, что Алексею Петровичу показалось: это не обстрел прекратился, а он оглох окончательно. Но нет: сверху все еще что-то падало и падало, и не сразу он сообразил, что падают ветки с деревьев, что бог или кто там еще опять его миловал, не дал в бесполезную трату.
— Так как? — спросил он, поднимаясь. — Продолжим или отложим на послевойны?
