Мужики слушали папу и плакали, потому что у моего папы голос, как у Козловского. А я подумал, что это у какого-то Козловского голос как у папы, а не наоборот.
В конце концов я уснул, хотя «это все» не кончалось и не кончалось…
Глава 22
А зима взяла да и кончилась — и как-то вся сразу. Везде закапало, потекло, синички и воробьи стали веселыми, даже Бодя — и тот стал веселым: вдруг ни с того ни с сего как заржет, сперва тоненько, а потом толсто. И всхрапнет, как папа, когда спит. И коровы стали мычать по целым дням, и овцы, только не мычать, а блеять, а у нашей козы, которую папа купил у одного дяди перед новым годом, появились козлята. Ну прямо-таки совсем-совсем неожиданно. И целых четыре. Теперь у нас по этому случаю образовалось козлиное… нет, козье молоко. Сперва немного, потому что надо им поить козлят, чтобы они не померли, а потом много — по целой кружке каждый день и мне, и Людмилке, и всем остальным. Я пил это молоко ма-аленькими глоточками, чтобы на дольше хватило, а Людмилка выпивала сразу и таращилась на меня, так что мне приходилось прятаться от нее, чтобы она не стала клянчить. Такая она ненасытница.
А потом… потом опять наступила зима, ударили морозы, пошел снег, и все попряталось и затихло. А я так ждал весны и лета, потому что это будет последнее мое лето, потому что мне после этого лета надо будет идти в школу. По правде говоря, в школу мне идти совсем не хочется. Лучше бы я и так, без школы, читал книжки, рисовал и считал до ста. Но мама сказала, что все дети должны ходить в школу, что мы не баре: это у бар было заведено так, что их дети в школу не ходили, а к ним домой приходили учителя, а уж пото-ом, когда подрасту-ут… Но про это я уже читал в одной книжке — про баринов и про их детей. Что ж, раз надо идти, то придется идти. Но это ж так далеко — аж в Борисовку. И мама по этому поводу иногда вздыхает и говорит папе, что, может, и правда, пусть дома посидит, а уж когда вернемся в Ленинград, тогда непременно пойдет в школу. Тем более что блокаду прорвали и теперь в Ленинграде все есть и можно жить, как все нормальные люди. Но папа сказал, что все это ерунда, что прорвать прорвали, но совсем немножко, а немцы как стояли под Ленинградом, так и стоят. И финны тоже. И что он, то есть я, уже большой, и в школу ему, то есть мне, ходить не так уж далеко. К тому же он, то есть папа, постарается договориться с председателем, чтобы нас, то есть меня и других третьяковских, отвозили в школу на лошади. И привозили домой. Так это ж совсем другое дело, подумалось мне, и я стал собираться в школу заранее, потому что, как сказал папа, школа — это дело серьезное, и когда он был маленьким, тоже ходил в школу и тоже пешком, хотя тоже было далеко, и у него все было готово к школе: и азбука, и тетрадки, и прочее. Не то что у некоторых.
«А только зачем мне азбука? — пришла мне в голову неожиданная мысль. — Ведь я уже умею читать, и даже не по словам, а по целым предложениям. И считать умею до тыщи. И писать умею тоже, хотя у меня получается плохо. Но это потому, что пишу я очень редко. А если стану чаще, то и получится писать хорошо. А с другой стороны — как же без азбуки? Все дети в первый класс ходят с азбукой. Даже Буратино. Правда, он ее продал и купил билет в цирк, так это ж в сказке, а в жизни так не бывает… Ну что ж, с азбукой так с азбукой. Мне все равно».
А война все продолжалась и продолжалась, гитлеровские немцы все не уходили и не уходили в свою Германию, даже после того, как им в Сталинграде надавали по шеям, а остальных взяли в плен, и неизвестно, когда уйдут и нам разрешат вернуться в Ленинград. Но, судя по тому, что передавали по дирек-кторному приемнику Кольки-пострела, — а он теперь разрешает послушать свой приемник всем желающим, и я тоже иногда слушаю, — ждать нам и ждать до кузькиного заговенья, как говорит мама, потому что война, как сказал папа, дело такое, что сегодня мы немцам надаем, а завтра немцы опять нам. Но я сказал, что наша Красная армия во-он куда наступила и даже освободила много-премного городов… только я забыл каких, что наши убили много фашистов, захватили много всяких винтовок, автоматов и пулеметов, сбили сто самолетов и уничтожили много чего еще.
А папа сказал, что все это ерунда, потому что по радио — это одно, а на самом деле — совсем другое, но чтобы про ерунду я не болтал никому, потому что про нее можно говорить только дома, а в других местах нельзя.
Однажды я пришел к Кольке послушать его детекторный приемник, — так его, оказывается, надо называть, чтобы было правильно. Колька сидел за столом и что-то мастерил. И совсем он не был похож на пострела, то есть на такого мальчишку, который никого не слушается и все делает наоборот.
— Приемник пришел послушать? — спросил у меня Колька, когда я, стоя около, начал вздыхать все громче и громче.
— Ага, — ответил я и переступил с ноги на ногу.
— На, слушай, — протянул мне Колька один наушник — такую черненькую штучку, похожую на колесо, приделанное к веревочке, которая называется провод, который приделан к такой штуке, которая похожа на маленький барабан, а там есть такая беленькая штучка, похожая на маленькую свистульку,
