Ирония загорелась у нее в глазах.
«Хочу душевного комфорта, что же».
Экипаж катился все быстрее по узкой аллее, убитой щебнем и красным песком. Густой аромат сирени здесь был особенно явственен. Солнце, ветер, мелькание вилл и людей уже утомляли Мечку. Она ехала дальше, часто кашляя, думая о своем тяготения к католицизму и слегка возмущаясь против него. Разумеется, это душевная неудовлетворенность, неудачи супружеской жизни, страдания тела заставляли ее искать утешения в мистицизме. А, может быть, потушенная чувственность загоралась в ином виде. Теперь было модно смешивать религию с полом… почем она знала?.. Да и была ли она, Мечка, мистичной? Ведь все дело шло о красоте. Красота католичества покоряла ее. Католичество было не только религией, но и искусством, утонченным порывом в отвлеченность. Пища для души здесь изысканна, легка и ароматна. Наслаждения души — упоительно разнообразны. Католичество носило венец мученичества. Католическая церковь, истинная невеста Иисуса, была вечно распятой, вечно преданной. Ватикан горел единственной звездой на фоне темной повседневности, верный девизу гениального папы Льва ХШ «Lumen in coelo». Ах, эти слова, будто выкованные из золота и драгоценных камней! Уже за одно папство, за великое, блистательное, изумительное папство Мечка фанатически любила римскую церковь.
— Если христианство — то католичество, — решила Мечка.
Губы у нее запылали и глаза расширились. Смертельно бледная, она мечтала о голосе, который поет в Notre-Dame de Paquis, и потом снится ей.
Экипаж крупной рысью вернулся к отелю, где жила Мечка. Месье Жорж, молодой лакей, не спеша поднялся со стула.
— А… Мадам вернулась?
Он смотрел на нее весело и нагло. Она молча прошла мимо.
— Ба!
Месье Жорж пожал плечами.
По утрам Мечка всегда бывала дома. Она пила шоколад, медленно одевалась, читала газеты, отвечала на письма. Слабый румянец окрашивал ее лицо. После завтрака она с наслаждением бродила по улицам, часто злоупотребляя расстоянием, не обращая внимания на погоду, наблюдая тайно и людей, и животных, и небо, и горы, и сады, и витрины, и воду озера.
У Роны она могла простоять часами.
Потом у мадам Гоншэ за table d'hote'oм она находила забавное зрелище людей различных профессий, сменявшихся беспрестанно. Она заметила, что и тут мужчины оказывались интереснее женщин.
Потом наступал час, когда в каком-то экстазе она обходила все костёлы. Из них костёл Священного Сердца Иисуса, густого, красного тона, немного странный, немного жуткий, производил на Мечку огромное впечатление. Notre Dame de Paquis быль банален, скорее похож на концертную залу, приютившийся среди домов, как часовня. Но тут чудесно пели и здесь часто служил епископ. Здесь же она видела свою любимую церемонию — торжество первого причастия детей. Она осталась недовольной. По ее мнению, оно протекло чересчур заученно. Воздушные белые вуали, воздушные белые платья, белые цветы причастниц придавали им вид новобрачных. Он чинно и красиво складывали свои руки, оплетая пальцы нитями четок. Маленькие джентльмены громко повторяли «Отче наш» за аббатом, постукивающим легонько по молитвеннику. Красное одеяние епископа оттеняло слоновый цвет его кожи. Какая-то молодая мать протискалась к нему и высоко подняла ребенка. Епископ благословил его отдельно. Это растрогало всех.
Ежедневно Мечка шла по rue Servette к костёлу св. Антония Падуанскаго, хотя не совсем долюбливала этого знаменитого святого, которому молятся об утерянном, и который кажется приторным с Младенцем, книгой и лилией. На нее смотрели из маленьких магазинчиков. Потом ей стали ласково кланяться.
За костёльной оградой обыкновенно резвились дети. Молодой болезненный аббат устало следил за ними. Их водили и на все службы. Они роняли молитвенники, платки, четки, шептались, толкались, смеялись и отвлекали взрослых.
Иногда какая-нибудь старая дама вставала и дергала ребенка с громким негодованием. Тогда на эту сцену смотрели неодобрительно верные и даже аббат. Что могли понимать маленькие, розовые, счастливые животные около алтарей, залитых слезами?
Ни в одном женевском костёле не было столько света и цветов, как у св. Антония. Аромат чувствовался еще у двери. В притворе Мадонны Непорочное Зачатие расцвел целый сад. Св. Антонию также не приходилось завидовать. Около него розы мешались с тюльпанами, лилии с ирисами, азалии с сиренью. Целые охапки жасмина увядали с ветками шиповника. Огромные рододендры затемняли скромные мирты. Здесь всегда горели свечи, невинные жертвы молящихся.
Старая сакристианша выдавала их бережно из светлого шкапчика, бормоча:
— Que Dieu vous benisse, mon cher enfant!
Вечерня шла днем и поэтому для Мечки теряла половину своей прелести. Кроме того, латинский язык, чудесный язык пап, Фомы Аквината и Альфонса Лигури, аббат и хор произносили на французский лад. Это было нестерпимо порой. Мечка садилась на скамью.
Каждый раз она находила здесь что-нибудь новое, — или световой эффект, или иное выражение у Мадонны, или иначе положенное покрывало на алтаре. После нескольких страниц странно-волнующего молитвенника, после унылых псалмов Давида, Мечка впадала в мучительное состояние.
