Юти толкнул человечка пальцем, и он закачался, описывая дугу полета над скачущим быком, как будто перепрыгивал, перелетал через него, подобно священным плясунам-акробатам в бычьих играх на Кносском ристалище.
Глядя на жадно вытянутое, как стрела, летящее тело его, вдруг вспомнил Юти то странное чувство, какое бывает во сне, когда летаешь и удивляешься: почему же раньше не знал, что можно летать?
– «Полетим, говорят, сделаем крылья и полетим – будем, как боги», – подумал он вслух.
– Кто это говорит? – спросил Тута.
– Дедалы.
– Какие дедалы?
– А хитрецы здешние. Великий Дедал сделал восковые крылья сыну своему, Икару, и полетел мальчишка в небо, да сшалил, поднялся слишком близко к солнцу; воск растаял, и шалун упал, расшибся до смерти. «А мы, говорят, лучше сделаем и полетим как следует».
– А ты что думаешь? И полетят: они могут, они все могут! – опять восхитился Тута.
– Полететь-то полетят, да куда?
– Как куда? В небо.
– То-то, в небо ли?.. Милость твоя сегодня ночью крепко спать изволила?
– Крепко. А что?
– Ничего не слышал?
– Нет… Погоди-ка, что-то было. Гром, что ли?
– Гром, да не на небе.
– А где?
– Под землей. Это, говорят, здесь у них часто бывает, перед тем, как земле трястись… Купца железного знать изволишь?
– Таммузадада? Как же. Железо у него торгую, да запрашивает дорого. Ну, так что же купец?
– А вот что: «Недаром, говорит, земля под ними трясется – носить их больше не хочет: ужо накажет их Бог, провалятся все в преисподнюю!»
– За что?
– А вот за это. За то, что говорят: победим естество, будем как боги, – ответил Юти и опять толкнул человечка: тот закачался, зареял с волшебно- сонною легкостью. – Полетят, да не в небо, а в преисподнюю: этим все и кончится!
Кошка проснулась, потянулась, посмотрела на них, суживая агаты янтарных зрачков, и замурлыкала, как будто хотела что-то сказать; сделалась похожа на сфинкса.
Но Тута уже думал о другом: чувствовал, что принятое на ночь слабительное действует. Страдал запорами; получил их в наследство от предков-писцов: сидячая жизнь запирает. Поспешно встал и пошел в уборную. Кошка – за ним.
Из всех критских чудес чудеснейшим казалась ему водяная уборная. Хитрецы-дедалы проложили по всему дворцу сеть водопроводных и водосточных труб. Вода, подымаясь по ним, уносила все нечистоты в подземные стоки, все омывала, выполаскивала дочиста. Самому царю-богу Ра, когда он жил на земле, снилась ли такая роскошь?
Стены уборной выложены были гладкими белыми гипсовыми плитами: светло, свежо, чисто, а внизу журчала вода, как вечно бьющий родник. И на подоконнике, в горшках, цвели живые лилии – тоже чудо: везде люди режут цветы, чтобы ставить их в сосуды с водою; а здесь растут они в домах, как на воле.
«Ах, милые бесы морские, благодетели! – размышлял Тута, сидя как царь на престоле своем. – Все могут – полетят. Летать хорошо, но и сидеть недурно в таком чудесном убежище!»
Вдруг откуда ни возьмись среди этих новых мыслей, критских, – старая, египетская – о дядюшкиной мумии.
Был у Туты дядюшка, древний старичок Хнумкуфуй, тоже отличный писец и важный сановник, страдавший запорами. Умер и погребен с честью. Но не упокоился в могиле – стал по ночам являться главному жрецу, совершавшему над ним обряд погребения, и запугал его так, что тот, наконец, не вынес, признался, что не распечатал «основания» дядюшкиной мумии. Перед тем как покойника класть в гроб, жрец-заклинатель оживлял его, отверзая, «распечатывая» очи, уши, уста, ноздри и «основание». Его-то жрец и забыл; сделал это нечаянно, а может быть, и нарочно, желая отомстить за что-то покойнику. Участь Хнумкуфуя на том свете была ужасная: мог есть, наполнять желудок, но не облегчать. Пришлось-таки дядюшку вырыть и распечатать как следует.
Тута мороз подирал по коже при мысли о вечном запоре. Не дурак был, понимал, что есть разница между тем светом и этим; но как знать, в чем именно разница?
При выходе из уборной ожидал его письмоводитель Ани с двумя известиями: критский царь примет посла сегодня в полдень, и прибыл вестник из Египта с важными письмами.
Тута взошел по лестнице на залитую утренним солнцем площадку, кровлю той части дворца, где он жил. Кошка – за ним. Ведь город-дворец – дом
