Он опустил глаза и заговорил опять как будто спокойно, задумчиво:
– Я сказал ему, что на мне кровь.
– Чья?
– Отца.
Помолчал и спросил все так же спокойно:
– Не веришь?
Она вгляделась в лицо его и тоже опустила глаза – поверила.
– Как это было?
– Как было? А очень просто. Была у нас рабыня, эламитянка, девчонка лет тринадцати. И не очень хороша, так только, смазлива; да прехитрая – настоящая зверушка. Обоих нас водила за нос, спала с обоими. Отец узнал и убил ее, а я – его. Должно быть, так…
– Не знаешь наверное?
– Не знаю. Очень тогда испугался, убежал из дому, из города. И вот все бегаю, места себе не нахожу. Уж лучше бы наверное, чем так – ни то ни се…
Помолчал и прибавил со своей тяжелой, как бы каменной усмешкой:
– Может быть, оттого и железом торгую: каков товар, таков и купец!
Долго молчали, не глядя друг другу в лицо. Наконец он встал и проговорил, все еще не подымая глаз:
– Ну что ж, девушка, не страшно тебе с таким, как я?
Она тоже встала, положила ему руки на плечи и сказала:
– Нет, Таму, не страшно. Я тебя никогда не покину!
Он поднял на нее глаза, и в лице его что-то дрогнуло, как будто открылось медленно-медленно: так открывается железная, ржавая, давно не отпиравшаяся дверь.
– Он, он, он! Аридоэль! – вскрикнул он с радостным ужасом, упал к ногам ее с глухим рыданием и поцеловал не ноги ее, а землю около ног.
Потом встал, быстро подошел к одной из двух куч сухих листьев, лег на нее, повернулся лицом к стене и сказал:
– Доброй ночи, Дио, спи спокойно. Помолись за меня Матери!
Закрылся с головой львиною шкурою, закрыл глаза и почти тотчас же услышал, как пчелы жужжат в лунном саду, над цветами шафрана. Едва успел подумать: «Как странно, пчелы при луне!» – и заснул так сладко, как спал только в детстве, на руках матери.
Проснулся от страшного сна. Хотел вспомнить, что это было, но не мог, и сделалось еще страшнее. Сердце колотилось с болью, подкатывалось комом к горлу, стучало в виски молотом.
Привстал, оглянулся и при тусклом рдении углей на жертвеннике увидел у противоположной стены что-то длинное, тонкое, золотисто-шафранное. Вдруг понял, отчего так страшно.
Вскочил и, шатаясь как пьяный, побрел к двери. Казалось, что все еще спит, только из одного сна проснулся в другой, как это бывает в бреду, и тоже как в бреду ноги отяжелели – двигаясь, не двигались.
Остановился и так же, как давеча, почувствовал, что не уйдет, если оглянется. Разорвал ворот рубахи, нащупал обеими руками талисман, прошептал: «Аб вад! Аб вад!» Но и талисман не помог. Вдруг какая-то страшная сила схватила его за голову и повернула назад: оглянулся. «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – стонал, скрежеща зубами, но та же сила толкнула его в спину и потащила к тому длинному, тонкому, золотисто-шафранному.
Подошел, упал на колени и, дрожа так, что зуб на зуб не попадал, протянул руку, прикоснулся сначала к волчьей шкуре, а потом к желтому, с серебряными пчелками, покрову. Прислушался: Дио спала глубоко, дышала ровно; легкая ткань на груди чуть-чуть шевелилась. Лицо было покрыто.
Подполз на коленях и опять протянул руку. «Кто подымет покров с лица моего, умрет» – сверкнуло в нем как молния. Поднял – умер.
Наклонился к лицу ее, почувствовал дыхание – «сладкое дыханье зимнего шафрана», – прикоснулся губами к губам и прошептал исступленным шепотом:
– Кто ты, кто ты, Лилит?
Она открыла глаза. Еще не понимая, что это, вскочила и оттолкнула его так, что он упал навзничь. Но встал и опять пошел на нее.
Она отскочила в глубину пещеры. В руке ее блеснул бронзовый нож. Он вынул из ножен свой, железный. Но тотчас отбросил его так далеко, что клинок звякнул, ударившись о стену.
Видел по лицу ее, что, если он подойдет, она убьет его. И подходил медленно-медленно, шаг за шагом, закинув руки за спину и крепко сжав их, пальцы в пальцы.
Когда подошел так близко, что мог охватить ее руками, она занесла нож.
– Убей! Убей! Убей! – шептал он с мольбою, все крепче сжимая руки за спиной.
Вдруг она увидела красную струйку крови, сочившейся сквозь белую ткань повязки с шеи его на голую грудь. Должно быть, оттолкнув его давеча,
