что это значит. Он испугался, конечно, стал что-то там лепетать, что в комнатах места не было кровать поставить, он и поселил девочку к себе, как бы временно. Они сразу заподозрили что-то и велели показать, что в компьютере. Ну и обнаружили всю эту гадость. Вызвали охрану, и сейчас этот извращенец вещи собирает. Оказывается, у него и диплом поддельный. Вере Анатольевне теперь тоже влетит, что такого работника держала.
Мне бы лучше промолчать и не наживать врага, но я не выдержала:
– Вы все это видели собственными глазами?
Она смерила меня недружелюбным взглядом и сказала:
– Что именно?
– Ну, все эти пивные бутылки и порнографию?
– Анечка! Мой отряд на втором этаже, а его – на первом. Я как раз спустилась, чтобы поговорить с горничной, и все слышала, – заявила эта мымра, – и видела, как пришел охранник, чтобы его караулить.
– Оксана Александровна, – сказала я, начиная слегка закипать – мне всегда были глубоко противны вечно подслушивающие, подглядывающие в поисках чужого грязного белья люди, – вы только слышали что-то краем уха, а уже делаете такие выводы. Может, все было совсем не так – зачем оговаривать человека. Знаете, что такое презумпция невиновности?
Теперь ее взгляд стал совсем уж нехорошим. Инка толкала меня в бок, намекая, чтобы я не провоцировала конфликт.
– Аня, ты хочешь сказать, что я вру, наговариваю на невинного человека? И чего это ты так этого Антона защищаешь, интересно? Он что, твой друг, или, может, брат? – прищурившись, ехидно спросила Оксана Александровна, и воздух вокруг ощутимо наэлектризовался.
– Я никого не защищаю, – спокойно, но твердо сказала я, с трудом обуздывая свои эмоции, – просто ненавижу сплетни и не верю непроверенной информации.
К счастью, в этот момент начали запускать в столовую, и Оксана Александровна с сожалением прервала нашу милую беседу и поспешила вслед за отрядом.
– Не связывалась бы ты с ней, – сказала Инка напоследок, и тоже направилась в столовую.
Я тоже пошла получать свою законную булочку с молоком.
Когда я вышла, на площадке у столовой происходило обычное столпотворение – воспитатели строили свои отряды, вожатые повторяли с детьми речевки и девизы. И в этот момент я увидела Антона. Он шел по дороге от корпусов в сопровождении охранника, волоча два огромных чемодана. Воспитатели, завидев эту процессию, демонстративно отвернулись. Антон выглядел как побитая собака. Его франтоватые усики топорщились, он был весь красный от стыда – почти такого же цвета, как и его знаменитая кепка, которая и была сейчас на нем. Дурацкая, нелепая кепка; но он почему-то считал, что выглядит в ней неотразимо, и старался не очень обижаться на шутников-вожатых, которые уже запустили по лагерю несколько анекдотов про его головной убор. Было заметно, что он совершенно повержен, растерян, возмущен. Для остальных воспитателей он из коллеги моментально превратился во всеми презираемого парию.
– Привет, Антон, – демонстративно поздоровалась я с ним, когда он поравнялся со мной.
– Привет, Аня, – ответил он и даже выдавил из себя подобие улыбки. Затем поставил чемоданы на землю, потирая руки. И как он вообще тащил эти чемоданы – сам как жердь, и руки как плетки.
– Уезжаешь, что ли? – спросила я, делая вид, что ничего не знаю, – почему?
Антон покосился на охранника и ответил, не глядя в глаза:
– Им показалось, что у меня с документами что-то не в порядке. Сама же знаешь, как цепляются сейчас ко всему…
– Ну-ну, давай не болтай много, – подал голос охранник, преисполненный важности, что выполняет столь ответственную миссию – сопровождать преступника на выход, – отдохнул – чемоданы в руки и вперед!
Наверное, будь у него при себе пистолет, непременно бы ткнул им в спину Антону. Я взглядом выразила ретивому церберу все, что о нем думаю, но вместо того, чтобы превратиться в горстку пепла, тот, оставив мой взгляд без внимания и лихо сплюнув через плечо, слегка подопнул сумку конвоируемого – поторопись, мол, мерзкий растлитель.
– Я сегодня в административном корпусе переночую, – сказал Антон, подхватывая свои баулы, – а завтра с утречка уеду домой.
– Ну, значит, еще увидимся, – сказала я ему вслед.
Нет, не мог быть Антон педофилом. Маленькие дети искренне его любили. Он был добр с ними, считая себя хорошим педагогом, но почему-то дети старше двенадцати лет уже не относились к нему с должным уважением. Было в нем нечто такое… То есть, правильнее сказать – не было. Не было того душевного стержня, той твердости, что делает человека по-настоящему взрослым, что вызывает уважение на подсознательном уровне – неотъемлемая часть любого педагога. И даже сама его фигура была воплощением нелепости – высокий и тощий, он носил ужасно некрасивую стрижку и чахлые усики, отращенные, очевидно, для того, чтобы казаться солиднее. При этом его длинный нос отчего-то всегда имел красноватый оттенок. В его больших водянисто-голубых глазах словно застыло выражение детской наивности и вечной виноватости. Как мужчину его в лагере никто не воспринимал, и дело было даже не в его характерной «походке танцора». Просто выглядел он как-то жалко, а поскольку мужская половина лагеря его откровенно презирала, он
